Stigmata

Где сердцу милая всегда картина мира,

узоры рек, леса, вершины и поля?!.

Как гол, как черен мир!.. Везде, утратив соки,

деревья высохли, осыпав всю листву;

не блещет лик озер, и не гремят потоки,

и негде преклонить печальную главу!..

Здесь гибнут города... Там целые народы

на пепелище рвут в безумьи волоса,

и нет границ огня губительной свободы,

пылают на горах, как кудри их, леса;

пылают Тавр и Тмол... Пылают Ида, Эта,

где не журчат уже целебные ключи,

пылают Геликон и Гэм, и вихри света

так ослепительны, так дерзко-горячи!..

Вот льды растаяли на девственных вершинах,

лишились савана из голубых снегов

и Отрий, и Родоп, и Эрике, и в долинах,

шипя, бегут ручьи, чтоб стать столбом паров.

Вот облаков гряды растаяли, дымяся,

огонь везде, Земля горит со всех сторон;

пылает сам Олимп! И в страхе, ниц склоняся,

от зноя страшного сгорает Фаэтон...

Вокруг, как будто печь пылает и дымится,

вокруг и пепл, и гарь, и вихри искр, и дым,

и раскаленная грохочет колесница,

как метеор страшна, и вся гудит под ним!..

Вот он перелетел на ней предел Европы.

Пылает Либия... Он все сжигает вмиг,

и стали черными под зноем эфиопы,

и страшной маскою застыл спаленный лик.

Земля растрескалась, от жара пламенея,

и в Тартар свет проник от этих трещин вдруг,

и преисподней Царь, от ужаса немея,

в бессильной ярости бросает взор вокруг.

И даже Океан, клубяся, убывает,

где шумный вал играл, теперь гора встает,

дельфин, средь светлых струй сгибаясь, не играет,

здесь — черепахи, там — тюленя труп плывет.

И тщетно сам Нептун разгневанный из моря

трикраты вилами сбирается грозить,

тот жар невыносим, и, с ним напрасно споря,

он опаленный лик спешит на дно укрыть...

Тогда Земля свой лик печальный поднимает,

прикрыв чело рукой, с молитвой на устах

она Отца богов и смертных заклинает,

чтоб вопли скорби Он услышал в небесах.

— Да Вечный прекратит безумство разрушенья

и укротит хаос и мировой пожар!

Безумца дерзкого да кончатся мученья,

да молнию Олимп ему низвергнет в дар!

VII.

Весь мир огнем лучей сжигая,

он сам горит... Его глава,

огнями красными пылая,

разметана, как грива льва.

Горячий взор исполнен муки,

но мчится гибель по следам,

он тщетно простирает руки

к далеким, страшным небесам!

Вкруг бунт огня, кипенье лавы

и пепла черного столбы.

За ним несется след кровавый:

он не уйдет своей судьбы.

Вот грянул гром, стрелой пурпурной

означен молнии зигзаг.

Окончен бег безумца бурный —

то Вышней Воли грозный знак!..

Разбита в щепы колесница:

здесь ось, там дышло, там узда,

разбросаны по ветру спицы,

он не сберет их никогда.

Как метеор, стремглав он мчится,

багряным заревом одет,

на землю, вниз, и красный след

за ним по воздуху змеится.

VIII.

Там, на чужой стороне, далеко от отчизны любезной

принял его Эридан, хладной волною омыв;

труп обгоревший приняв, наяды конец его слезный

памятью вечной почтили, надпись над ним водрузив:

«Здесь погребен Фаэтон, не сдержавший отца колесницы,

жаждал великого Он!.. Вечная слава вознице!»

ЗОЛОТОЙ ГОРОД

«Tuba mirum sparge/is sonum!..»

    Dies Irae.

I.

Я жил в аду, где каждый миг

был новая для сердца пытка...

В груди, в устах, в очах моих

следы смертельного напитка.

Там ночью смерти тишина,

а днем и шум, и крик базарный,

луну, лик солнца светозарный

я видел только из окна.

Там каждый шаг и каждый звук,

как будто циркулем, размерен,

и там, душой изныв от мук,

ты к ночи слишком легковерен...

Там свист бичей, потоки слез,

и каждый миг кипит работа...

Я там страдал, терпел... И что-то

в моей груди оборвалось.

Там мне встречалась вереница

известкой запыленных лиц,

и мертвы были эти лица,

и с плачем я склонялся ниц.

Там мне дорогу преграждала

гиганта черная рука...

То красная труба кидала

зловонной гари облака.

Там, словно призраки во сне,

товаров вырастали груды,

и люди всюду, как верблюды,

тащились с ношей на спине.

Там умирают много раз,

и все родятся стариками,

и много слепнет детских глаз

от слез бессонными ночами.

Там пресмыкается Разврат,

там раззолочены вертепы,

там глухи стены, окна слепы,

и в каждом сердце — мертвый ад.

Там в суете под звон монет

забыты древние преданья,

и там безумец и поэт

давно слились в одно названье!..

Свободы песня в безднах ада

насмешкой дьявольской звучит...

Ей вторят страшные снаряды,

и содрогается гранит.

Когда же между жалких мумий,

пылая творческим огнем,

зажжется водопад безумий,

пророка прячут в «Желтый дом...»

Свободе верить я не смел,

во власти черного внушенья

я звал конец и дико пел,

как ветер, песни разрушенья!..

Они глумились надо мной,

меня безумным называли

и мертвой, каменной стеной

мой сад, зеленый сад, сковали...

Была одежда их чиста,

дышала правда в каждом слове,

но знал лишь я, что их уста

вчера моей напились крови...

И я не мог!.. В прохладной мгле

зажглись серебряные очи,

и материнский шепот Ночи

пронесся тихо по земле.

И я побрел... Куда?.. Не знаю!..

вдали угас и свет. и гул...

Я все забыл... Я все прощаю...

Я в беспредельном потонул.

Здесь надо мною месяц белый

меж черных туч, как между скал

недвижно лебедь онемелый

волшебной сказкой задремал.

II.

И то, чего открыть не мог мне пестрый день,

все рассказала Ночь незримыми устами,

и был я трепетен, как молодой олень,

и преклонил главу пред вещими словами...