Стихи. 1964–1984

Голос беднее крысы церковной,
без интонации, точно бескровный
глаз обезьяны – живая мишень
для немигнувшего света.

Ну-ка, насельница худшей из клеток,

между прутами ладошку продень
почти человечью,
ну-ка возьми укоризну и просьбу,
словно лицо подставляя под оспу,
радуясь перед небесной картечью
знаку избранья – увечью!

Не наделенная речью скотина

голосом, высохшим как паутина,
все невесомей кричит и слабее…
Но совпаденье боязни с болезнью –
в сестринском братстве с последнею песнью
Ада, откуда безмолвием веет.

Бог помогает больным обезьянам

очеловечиться – больше любого
из говорящих о Боге – минуя
минное поле смысла и слова
и выводя на тропу неземную
к речке сознанья, скрытой туманом
невыразимой тайны живого.

Теплятся в клинике шерстка и шкурка,

тлеет зрачок наподобье окурка.
Жертва гуманная – с выпитым мозгом.
Но восполняется все, что отняли,
древним эфиром. Тело печали
телом сменяется звездным.

Ноябрь 1976

Смерть Бакста

Древний ужас. Дремлющие горы.
Циклопические камни очага.
Деревянный идол Афродиты
хрипло улыбается – и в поры
входит воздух ядовитый,
пар незримо воющего хора…
Волчья Греция. Всемирная тайга.

Только в газовом Берлине у изгоя

мог возникнуть мир, несомый страхом,
мир на дрогнувшей ладони старика.
В основаньи жизни – море неживое,
камень с трещиной – оракул,
полный грохота и воя
или – вдруг – поющего песка.

Май 1976

«Бритва. Кожа. Надрез…»

Бритва. Кожа. Надрез.
Ткани бескровной разъятье.
Видишь? – ну-ка, поближе! –
сверкающий лес,
мир за щелью – как море чудес
в кораблях и дельфинах,
в островах, населенных деревьями,
между деревьев – павлины,
птицы с царскою статью.

Бритва-кожа-и-занавес-плоти,

приотворяющий сцену:
влажный мир выступает, как царь на охоте,
как ветер, срывающий пену
с тела критянки-волны.
Мир за щелью сарая,
ущемленный и суженный – и замирая
перед режущей тайной своей глубины!

Тоньше лезвия кожа, острее,

но какое пространство под нею
открывается, боже!

Декабрь 1976

Дом поэта