Как небо расплывчато,сумерки серы,и вот мы подходим с тобойк «Трокадеро».Для тех, кто азартоми темной наживойнегаданно бредитдушой суетливой,столы расставлялив игорном дому,и громкое далиназванье ему.Под лязганье ветра,под говор копытасфальт под ногамичуть-чуть дребезжит.Сорвались гитары,и старый фаготнеспешного вальсапорывы ведет.Но вальсу не время,не эта пора, —за каждым столомнарастает игра.Грустя, рассыпаютсяструны оркестра,и нет за столамисвободного места.Ты слышал:сейчас и мазурка саманад карточной бурейсходила с ума.А эти, чьи суженызлобой глаза,срывавшие банки,ходили с туза.Над карточной бурей,путями азарта,тропами зеленымистранствует карта.Но карты с наколкойи крапом — игра,в которой весь выигрышмнут шулера.И скукузовут игроки — нахлобучка.За грязными картамитянется ручка,последнего козырякозырем бьет,и лысый, задумавшись,к стенке идет.Он к ней примостился,глядит стороной,как банк обрастаетна бескозырной.Как будто у безднына самом краю,он вспомнил нежданновсю жизнь свою:тогда еще не был онзлобным пронырой,по узким тропинкампрошел он полмира,—в пустынных степяхдогорали костры,и шел он с отрядамидо Бухары.Он слышал напев,пролетавший над миром,но в новые годыон стал дезертиром,и полночью этойгремела жестянкапоследней монетойпокрытого банка,и долго ссыпался,как прорванный фронт,чужими рукамизахватанный понт.И лысый бросаетсяк струнам оркестра,он просит:«Играйте, играйте, маэстро…»И скрипка рванулась.От сумрачных стенвысоким прибоемвыходит Шопен.И другу веселомуя говорю:«Ты видишьза стрельчатым скосом зарю?Она для тебя, для меняи для всех,кто синим рассветомторопится в цех.Мы выйдем по лестнице,узкой, как мир,как жизнь растратчиков,жмотов, громил».А лысый,прижавши два пальца к виску,слезами холоднымидушит тоску…Идем по проходам,где песня саманад карточной буреюсходит с ума,—огни над деревьямидальнего скверапылают в последниедни «Трокадеро».1927, 1937