Сто братьев

На этих троих никто не обращал внимания. Все потому, что – как уже должно быть ясно – кто-нибудь из нас вечно падает от слабости или духовного просветления, и нет ничего необычного в том, чтобы переступить человека, лежащего на ковре и вцепившегося мертвой хваткой в подушку. То, что нам время от времени приходится переступать друг через друга, не значит, что мы друг друга не ценим. Напротив. Большие семьи во многом похожи на маленькие поселения. Мы существуем относительно других. Человек учится уважать или хотя бы терпеть образ жизни соседа, а также по возможности воздерживаться от того, чтобы навязываться и мешать. Иначе быть беде. Пример: дрыхнущий с зажмуренными глазами Шеймус, который истерически размахивает руками, чтобы сохранить равновесие. И вот он отправился за бухарский ковер, прокладывая петляющий маршрут вокруг кресел из красного дерева с широкими спинками, то и дело пробиваясь через тесную очередь братьев, ожидающих выпивки. Откуда Шеймус знает дорогу в туалет? Не могу ответить, разве что предположить, что, весьма вероятно, в подсознании спящего хранятся интроекции «карт» знакомого окружения; наверное, можно сказать, что Шеймус сновидит путь в туалет. Этим вечером Портер, Эндрю, Фостер и еще полдесятка братьев проворно уворачиваются от его летящих кулаков; и Портер, отпрыгнув назад, толкнул карточный столик. Столик покачнулся, мужчины вскрикнули, Портер споткнулся, столик упал, а Шеймус скрылся в «Цивилизациях и империях конца Средневековья»; снова голоса, снова лай. Как я и говорил, быть беде. Отовсюду шум, лампочки в люстрах то включаются, то выключаются, то включаются, то выключаются, словно в фойе театра, оповещая о начале первого акта. И что это за печальный театр: в буфет не пробьешься, проводка огнеопасная, своды растрескались, шторы рваные, кресла прожжены сигаретами, люди без конца спотыкаются и валятся на пол. Так и человечество можно возненавидеть. Иногда я представляю себе нашу красную библиотеку мрачной и неуправляемой зоной межличностных страхов. Обостряются чувства, обстановка накаляется, терпение лопается в жестоких ссорах, уходящих корнями в сотню историй стандартной детской конкуренции, унижений, возмездий, наказаний, пыток – всех жестоких пиков боли и власти, неразрывно связанных, как я вижу теперь, оглядываясь назад, с детскими фантастическими представлениями о мужественности. Крики и слезы – обычный бедлам наших ночных спален, заглушающий сверчков и ветер, колотящий в окна, но не перекрывающий издевательские выкрики старших братьев: «Получили, задохлики? Отец вам теперь не поможет!» Закари довел до совершенства искусство «красного живота» – той техники расчесывания щеткой белой голой кожи Вирджила. Бедняга Вирджил, прижатый Закари к матрасу на нижнем этаже нашей двухъярусной кровати. Ночь за ночью я закрывал глаза, притворялся спящим и ничего не делал. Теперь мне больно вспоминать эти давние детские годы, эти мрачные времена, ожившие в душной красной библиотеке из-за того, что здесь не найдешь спокойного уголка, чтобы спрятаться, или удобного кресла, где хватит света для чтения, или глотка неспертого воздуха. Поразительно, не правда ли, как со временем человек привыкает к ужасным условиям существования и считает их нормальными. Проигранные матчи, украденные игрушки, старая одежда с чужого плеча, которая никогда не подходит по размеру. Я люблю своих братьев и ненавижу их до печенок. «Я! Я!» – как будто заходятся в крике все наши голоса, словно мы не истинное сообщество, единое кровью и духом, а просто толпа, которой бы только выпить да пожрать. Я люблю и ненавижу своих братьев. Больше всего я ненавижу себя, когда вечерами вдруг чувствую себя одиноким в толпе, без старого доброго товарища, что помог бы совладать с ужасом. Я стараюсь не чувствовать угнетения, но ничего не могу с собой поделать всякий раз, когда бросаю взгляд вдоль наших бесконечных книжных шкафов, уходящих в серые дали библиотеки. Даже при хорошем освещении названия на корешках почти не разберешь. Время и сырость скрыли имена авторов.

– Джин-тоник! Джин-тоник! – это резко закричал Альберт в своем старомодном кресле с набивкой из конского волоса, придвинутого вплотную к дальней стене.

Пара безухих голов карибу пусто таращится вниз, пока Альберт размахивает складной тростью, колотит по вещам и поднимает шум. Три громких удара – и раздается голос:

– Интересно знать, хоть кто-нибудь подаст мне «Гилби»? Джек! Это я слышу Джека? «Гилби» с тоником, и взболтать. Только не пей по дороге, Джек. Я чувствую, когда у меня отпивают. Джек, ответь. Куда ты делся?