Стоик

Попытка Каупервуда объяснить Эйлин значение богатства, которое перейдет к ней после его смерти, и необходимости с ее стороны практического понимания проблем, с которыми она столкнется, будучи хранителем его наследства, вовсе не создала атмосферу нежной заботы, напротив, оставила его с ощущением вероятной тщетности этой затеи. И этим ощущением обязан он был знанию о том, что она не в силах понять, насколько все это важно для него и для нее тоже. Потому что он прекрасно знал: она не разбирается ни в людях, ни в их намерениях, и где гарантия того, что, когда его не станет, будут воплощены в жизнь те его идеалы, которые нашли выражение в главной части его завещания? И эта мысль по-настоящему расхолаживала Каупервуда, лишала жажды жизни, а никак не изменяла его настроения в лучшую сторону. Это негативное воздействие на него привело к тому, что его стала одолевать не только усталость, но еще и скука и душевные сомнения – сама жизнь для него лишалась смысла.

И какой бы странной и почти неизменно пронизанной подспудным раздражением ни была их совместная жизнь, она растянулась более чем на тридцать лет! Ведь в начале он искренне любил ее – ей тогда было семнадцать, а ему двадцать семь, а потом, немного позднее, он вдруг обнаружил, что за ее красотой и физической силой скрывался недостаток ума, который не позволял ей понять его финансовые и интеллектуальные способности, тот же недостаток привел ее к мысли, что он находится в ее пожизненном владении, что интерес к другим женщинам не может поколебать ее право собственности на него, как недавно поколебал право другой женщины, у которой она отняла его. И все же, несмотря на все бури, которые сопровождали его даже самые мимолетные увлечения, они до сих пор оставались мужем и женой, хотя она не могла по достоинству оценить те его качества, которые медленно, но неуклонно сделали его тем, кем он стал.

И при всем при том ему все же удалось найти женщину, благодаря которой его жизнь обрела смысл. Он нашел Бернис, а Бернис нашла его. И, соединившись, они смогли лучше познать себя и друг друга. Ее чудесная любовь сияла в ее голосе, в ее глазах, в ее словах, прикосновениях. И когда она склонялась над ним время от времени, он слышал, как она говорит: «Дорогой мой, возлюбленный мой! Наша любовь – она не на сегодня, она навсегда. Моя любовь будет жить в тебе, где бы ты ни находился, как и твоя любовь – во мне. Мы этого не забудем. Дорогой, отдыхай и набирайся сил».

И в этот миг его размышлений к нему в комнату вошла Бернис в белом халате медсестры. Он шевельнулся, услышав ее знакомый голос, когда она поздоровалась с ним, и уставился на нее, словно не вполне давая себе отчет в том, что видят его глаза. Ее одеяние добавило такую привлекательную оправу к ее необыкновенной красоте. Он с трудом поднял голову и, преодолевая слабость, воскликнул:

– Ты! Афродита! Богиня моря! Безупречно белая!

Она наклонилась, поцеловала его.

– Богиня! – пробормотал он. – Рыжее золото твоих волос! Голубизна твоих глаз! – А потом, сжав ее руку, он притянул ее поближе к себе. – И теперь ты со мной. Я вижу, как ты манила меня в тот день в Салониках голубизной Эгейского моря!

– Фрэнк! Фрэнк! Если бы я только была твоей богиней отныне и вовеки!

Она понимала, что у него начался бред, и попыталась успокоить его.

– Эта улыбка, – продолжал Каупервуд. – Улыбнись мне еще раз. Она как солнце. Возьми меня за руки, моя Афродита моря.

Бернис села на край кровати и заплакала, тихо заплакала про себя.

– Афродита, никогда не покидай меня! Ты так мне нужна! – сказал он, сжимая ее руки.

В этот момент в комнату вошел доктор Джеймс и, увидев состояние Каупервуда, сразу же направился к нему.

– Гордитесь, моя дорогая, – сказал он, взглянув на Бернис. – Великий человек приветствует вас. Но оставьте нас на минуту-другую. Мне нужно вернуть его в реальность. Он не умрет.

Она вышла, доктор дал Каупервуду укрепляющее средство, и Каупервуд через несколько минут вышел из бредового состояния и спросил:

– Где Бернис?

– Она сейчас вернется, Фрэнк, только для тебя теперь лучшее средство покой и отдых, – сказал Джеймс.

Но Бернис услышала его голос, вошла и в ожидании села на маленький стул у кровати. Через несколько минут он открыл глаза и начал говорить так, будто они только что прервали разговор:

– Знаешь, Бернис, очень важно сохранить особняк в неприкосновенности, как дом для моих картин и статуй.

– Да, Фрэнк, я знаю, – тихо и сочувственно ответила Бернис. – Ты всегда так любил его.

– Да, я всегда любил его. Сойти с асфальта Пятой авеню и через десять секунд оказаться в пальмовом саду, пройти мимо цветов, растений, сесть среди них, услышать, как плещется вода, звенит ручеек, ниспадая в маленький пруд, услышать ноты водяной музыки, словно войти в прохладную зелень леса и услышать, как журчит родник…

– Я знаю, дорогой, – прошептала Бернис. – А теперь ты должен отдохнуть. Я буду рядом, даже когда ты будешь спать. Я твоя сиделка.