Стон (СИ)

Санти он позвонил с дороги. Сонный, по-домашнему расслабленный голос мгновенно вывел его из себя: внутри вновь тонко зазвенела почти усмиренная злоба. Неплохо Рута устроился под его крылом: воркует со своим сосунком, сопли ему счастливые утирает, облизывает задницу, поёт колыбельную, как будто именно это и есть его основное предназначение, главное дело жизни, как будто Садерс Ремитус всего лишь заботливый дядюшка, по-свойски приютивший в своем доме и его, и его ебливую «девку».

Ну уж нет, славный мой Сан! Придется напомнить, с кем ты имеешь дело, и за что тебе так повезло.

— Спишь? Не слишком ли долго и не слишком ли сладко?

Голос спокоен и добродушен, но у сидящего за рулем Джима холодеют пальцы — он хорошо знает и этот голос, и этот тон.

Санти знал их не хуже.

— Я… Прости, Сад. Я… Кажется, я проспал.

— Господин Ремитус, если ты забыл. И, да, ты проспал.

— Слушаю вас, господин Ремитус.

Садерс долго и тяжело молчал, наслаждаясь нарастающей паникой недоумка, зарвавшегося и забывшего своё место. Он, конечно же, понимал, что сейчас пристрастен, что именно Санти всегда был его правой рукой, надежным плечом, доверенным лицом и прочая, прочая, прочая. Эпитеты затасканные, но характеризующие Сантино Руту как нельзя лучше. И недоумком его назвать тоже несправедливо. Но ревнивая зависть к чужому счастью плохо уживается со справедливостью. Подслушанные ночные стенания («о, боже, боже, боже») он не забыл, висок они ему прострелили изрядно.

— Надеюсь, этот бездельник не высосал тебе все мозги.

— Сад… Господин…

— Заткнись и слушай.

*

Просыпающийся Лондон был чист и прекрасен, несмотря на ветер, несмотря на скопление хмурых туч.

Высаживая Садерса у дверей, Джеймс тихо спросил: — Ты точно не хочешь, чтобы я остался?

— Я точно убью тебя, если ты останешься. Чек не потеряй. Он сделает тебя по-настоящему счастливым. И свободным.

***

Если бы Садерс никогда не подозревал о существовании любви, он узнал бы её безошибочно в том до смешного нелепом танце, что сейчас перед ним исполнялся: оба вскочили с дивана и принялись бестолково топтаться на месте. Сталкиваясь плечами, наступая на ноги, отпихивая локтями и бедрами, делая другие, столь же нелепые вещи, они закрывали друг друга собой, защищая свои дорогие сердцу сокровища.

От него.

От противника.

От врага.

И не было в жизни Садерса Ремитуса минуты ужаснее…

Любовь преследовала. Ухмылялась, кривлялась, глумливо гримасничала: я вечно юная и прекрасная, я живая. Попробуй возьми.

— Здравствуй, Шерлок.

*amante — любовник

**Bastare! — хватит, с меня достаточно

***эта мечта — небольшой бонус для тех, кому пейринг Садерс/Шерлок показался неожиданно интересным, а такие читатели есть, я знаю)

========== Глава 37 Три - это два и один ==========

Улыбка рождалась в кровавых муках, раздирая большую и малую скуловые мышцы, корёжа лицо, истончая готовую лопнуть кожу и грозя превратить её в рваные лоскуты. Садерс Ремитус «терял лицо», а такая потеря была позорна и поэтому недопустима. Ему вполне достаточно знать самому, что от прежнего жестокосердного гордеца мало чего осталось, во всяком случае, если говорить о любви, которую когда-то он снисходительно презирал, а теперь ненавидел люто, видя в ней лютого врага, и о Шерлоке, от которого всё ещё был без ума.

Но об этом совсем необязательно знать Шерлоку, и уж тем более — этому.

Этот наверняка наслышан о нём в подробностях и хорошо понимает, что за страшный монстр сейчас перед ним возник. А у монстра того и гляди потечет из глаз: и любовь потечет, и боль, и безрассудная, дикая ревность.

Садерс очень давно не делал простой, незамысловатой вещицы: не проливал горьких слез. Он никогда не страдал — не видел причины. Лишь смерть, сначала обожаемой матери, затем славного толстяка Бонне, выдернула его из привычного состояния холодной целеустремленности и довольства собой. Но и тогда скупую едкую влагу, дрожащую под его ресницами и никак не желающую просочиться, едва ли можно было назвать слезами. Злость на несправедливо устроенный, примитивный мирок, в который его угораздило вляпаться, вмиг перекрыла спасительные каналы, несущие хоть какое-то облегчение раненому горем сердцу, и теперь, когда оно начинало дрожать и гореть, лишь короткие спазмы сухо сжимали горло, и звуки, что оно при этом рождало, больше напоминали звериный рык, чем человеческое рыдание.

Стоя напротив ошеломленной парочки, он проклинал свою слабость.

Немного же тебе надо, чтобы расклеиться, un buono a nulla! * Падаешь все ниже и ниже. Разыгравшемуся перед тобой водевилю только сморкающегося в платок чудовища не достаёт.

— Вы отдавите друг другу ноги, господа. — Садерс продолжал рвать улыбкой свой рот — нещадно, упрямо, настойчиво, наперекор вскипающим озерцам слёз, обильно наполнившим дно его пересохших глазниц. — Может быть, остановитесь? От вашей ритуальной пляски в глазах рябит, даже мой натренированный вестибулярный аппарат не в силах её стерпеть.