Стон (СИ)

Скоро притащится бездельница Лидия — наводить в доме порядок. Сегодня её день. День, который она с нетерпением ждет. Нацепит старый передник, посмотрит тускло и безразлично. Черт с ней. Пусть копается, смахивая с комода воображаемую пыль, зарабатывая неумелой заботой свой верный кусок ветчины и радости. Садерс и кофе её напоит, и бискотти не пожалеет.

Пора.

Киро проснется нескоро — любит поспать, лежебока. Пусть отдыхает. Садерс успеет поплавать, принять душ и о завтраке позаботиться. Денёк-то какой начинается славный — лето в самом разгаре.

— Лидия здесь?

— Проснулся? Соскучился по своей красотке? Нет её, мой старый ветреный друг. Прихорашивается, как видно.

— Иди сюда. Ты с каждым днем молодеешь, Ромео.

— Ты тоже вполне ничего.

— Так пожить хочется, маленький.

— Поживем…

Киро умер. И года не минуло. Слишком сладко спалось ему рядом с любимым, слишком крепко — не смог проснуться. Оторвавшийся тромб перечеркнул все надежды, и это было вполне предсказуемо. Разве предсказуемость не синоним стабильности?

«Ну вот я и один на Земле. Очередная жертва. Убил я Киро. Приехал сюда и убил».

*

Через неделю после похорон от великолепного Садерса Ремитуса ничего не осталось. Ничего не осталось и от Рэма-Ромео. Серебристая амальгама отражала незнакомое лицо усталого, никому не нужного Старика, нетерпеливо ожидающего конца.

***

Кто сказал, что долгая жизнь — это благо? Безумец, не знающий, как надсадно трещат старые кости и ноют стертые суставы, как долго не приходит рассвет, как непроницаемо темна ночь. Как пусто в мире. И каким тонким, лишающим разума звоном наполнена эта пустота.

Старик поднимался с постели, кое-как прикрывая клетчатым пледом несвежее, скомканное бельё — свидетельство тревожной, наполовину бессонной ночи. Надо, надо сменить простыни… Обязательно. Завтра.

Отправлялся на кухню, пил воду, варил кофе, много курил, смотрел в окно: море… Единственное, что продолжало доставлять удовольствие, волновало и действительно имело в его полужизни какой-либо смысл.

Пора. Солнце показалось на горизонте.

Маршрут его был известен всему поселку.

Утром — берег. Там Старик долго сидел, вслушиваясь в шорох прибоя — самую сладостную мелодию самого гениального музыканта.

Именно здесь, на теплом или, в зависимости от времени года, холодном песке в Старике пробуждались прежние властность и своеволие, именно здесь он без устали ругался с Богом, называя его маразматиком и ублюдком, а План его — бездарным, топорно грубым. Затем Старик принимался за Дьявола: желчно высмеивал дряхлого, беззубого слабака.

Ни Бог, ни Дьявол его дерзкого вызова не принимали. Ни тому, ни другому до него не было дела: ни покарать, ни помиловать. Оба упорно отказывались видеть его у себя…

Но от этой односторонней перебранки Старику становилось немного легче.

Он возвращался домой и мрачной тенью слонялся по комнатам: что-то жевал; снова пил кофе; снова много курил; смотрел телевизор, устроившись в тщательно оберегаемом, до блеска начищенном кресле своего дорогого Киро. Там он и засыпал — всякий раз неожиданно и надолго. Иногда этот своеобразный сопор** длился до самого вечера, а бывало, подслеповато щурясь и недоуменно озираясь, Старик просыпался посреди ночи.

«Ночь? Уже ночь? Сколько же я проспал?» — Он с трудом разминал затекшие и стонущие от колющей боли мышцы, безмерно радуясь приобретенному дару легко и приятно убивать самого злейшего своего врага, самого изобретательного палача — время.

Ему нечего было делать, некуда было пойти.

Если впасть в благословенную кому не удавалось, с наступлением сумерек Старик покидал опостылевший дом и направлялся в таверну — перекусить и выпить стаканчик. Он неспешно шагал по поселку, глядя прямо перед собой, не замечая вежливых, торопливых кивков, не слыша приветствий. Но, великодушно прощая столь вызывающую надменность, с ним продолжали здороваться, неизменно попадая в поле его странного, непреодолимого магнетизма.

Он был по-прежнему бодр, моложав и на редкость красив. От его быстрого взгляда, если он им удостаивал, пробирало ознобом, и нападала необъяснимая суетливость: и вроде бы нет причины, а лихорадит. Соседи его сторонились.

Но надменности не было и в помине. Сосредоточенный на тяжести, что носил в своем сердце, Старик попросту не замечал людей.

Шерлок и Киро… Мальчики мои…

Вопреки рассудку и логике, двойное бремя нести было значительно легче. Старику казалось, что он не идет, а парит — ни живой, ни мертвый. Сгусток больной энергии, затерявшийся во Вселенной. И даже Смерть обходила его стороной.

На двадцать два года он пережил Киро, и все эти двадцать два года настойчиво, но безответно призывал избавление.

Но ему неизменно в этом отказывали.