Стон (СИ)

Все в доме было пронизано взаимной любовью, каждая мелочь подчеркивала стремление заботиться друг о друге, предвосхищая малейшее, самое обыденное желание, создавая друг для друга максимум удобств и комфорта: корзинка с вязанием на нижней полке кофейного столика — кто-то из них любил вечерами негромко пощелкать спицами, прихлебывая горячий кофе («Неужели Гарри? — мелькнула у Джона почти бредовая мысль. — Взбалмошная, непоседливая Гарри и вязание… О, нет!»); стопка журналов с эзотерическим и мистическим направлением («А вот это уже точно Гарри. Она всегда увлекалась подобного рода историями») и маленькая конфетница, полная лимонной карамели («Ну конечно, кто же ещё!») …

Всё это глубоко потрясло Джона, в который раз обрушив на него горькую правду о собственном одиночестве, которому, казалось, уже не будет конца.

Он растеряно застыл посреди этого оазиса счастья и не мог сдвинуться с места.

— Джон… — Гарри тронула его локоть, не понимая причины столь неожиданного замешательства. — Что-то не так?

Он обернулся и притянул к себе недоумевающую сестру, прижав к груди её белокурую голову, целуя затылок и наслаждаясь близостью родного тепла.

— Всё замечательно. Я поживу у вас пару деньков?

Гарри заглянула ему в глаза — она всё поняла, его драгоценная Гарри.

— Джон, я надеялась, что речь пойдет не о днях…

Джон коснулся губами гладкого лба.

— Посмотрим. Спасибо тебе.

— И вообще, — слегка отстраняясь, смущенно буркнула девушка, — хватит торчать посреди гостиной. У нас и столовая, между прочим, имеется, а в ней — очень аппетитно накрытый стол. Клэр божественно готовит, не то что я. Джон, — менторским тоном приказала она, — немедленно мыть руки и за стол. Я покажу тебе ванную.

*

Он давно не чувствовал себя таким… полноценным, таким нужным и важным. Гарри и Клэр вели себя так, будто до его появления они не жили, а лишь томились в ожидании, и вот наконец-то сбылось несбыточное, срослось то, что уже не имело шанса стать целостным.

Джона здесь ждали, это не вызывало сомнений, о нем говорили, за него болели душой, и осознание этого согревало его заиндевевшую сердцевину.

Он много и с удовольствием ел, пил маслянистый коньяк, быстро и приятно пьянея; рассказывал о себе и о том, через что умудрился пройти, оставшись живым, чудом сохранив если не душу, то хотя бы шкуру.

Впервые он так подробно рассказывал о войне. И кому? Двум хрупким женщинам, не сводящим с него наполненных влажным сиянием глаз. Но потребность высказаться была сильнее благоразумия, да и женщины его, похоже, в обморок падать не собирались.

Слушали, затаив дыхание.

Джон раскрывался, как получивший порцию долгожданной влаги цветок, и чувствовал болезненное облегчение. Он был самим собой, не пытаясь казаться героем или преподать себя в выгодном свете. Один раз его глаза наполнили слёзы, и Джон не устыдился, не покраснел от досады — мол, разнюнился, жалкий слабак…

Судьба вручила ему неожиданный и щедрый подарок — возможность очиститься, освободиться от гнёта, не опасаясь непонимания или упрека. Среди близких, в кругу семьи.

И только одно, самое сокровенное, он всё-таки утаил — спрятал на самое дно души, туда, где по-прежнему оставалось черным-черно.

Усталость навалилась внезапно, отяжелив тело и голову.

— Гарри, я, кажется, пьян…

Обе вскочили, засуетились, заметались вокруг него, и Джон рассмеялся.

— Надеюсь, вы не собираетесь тащить меня на себе.

— Вставай, любимый, я покажу тебе комнату. Твою комнату.

— У меня есть своя комната?

— Да, Джон, и уже давно.

*

Комната была светлой и теплой, выдержанной в спартанском стиле — именно так, как он и любил: ничего лишнего, но всё необходимое есть. Неширокая кровать, письменный стол, пара стульев, мохнатый ковер на полу, прикрытое полотняными жалюзи окно. Эта комната в самом деле ждала его, и только его.

Нестерпимо захотелось лечь на приветливую, удобную даже на вид кровать и проспать часов двадцать, дав, наконец, своему не знающему покоя телу возможность отдохнуть и набраться сил.

Джону казалось, что раздеваться он будет целую вечность: руки будто впервые прикасались к пуговицам на рубашке и к змейке замка на джинсах, настолько неловко и медленно они двигались, сплетаясь негнущимися, корявыми пальцами. Наконец он прильнул к прохладе белого хлопка, потянувшись сладко и хрустко.

Перед закрытыми глазами мелькал разноцветный калейдоскоп: образы, ощущения, звуки. А потом всё рассыпалось, и возникло самое прекрасное в мире лицо.

— К чёрту тебя, — тряхнул головой Джон, поворачиваясь на бок, и прекрасное лицо исчезло, оставив его в непроницаемой тьме.

*

Дни летели один за другим. Джон много спал, много ел, читал, смотрел телевизор и ни о чем не думал. Он получал удовольствие от самых простых вещей, наслаждаясь каждой минутой пребывания в доме сестры и её прекрасной подруги. Как давно он не был настолько доволен жизнью! Жизнью, которая не казалась теперь безнадежно пропащей и тупо растраченной.