Сторона Германтов

Блок покраснел; г-н д’Аржанкур улыбнулся, оглянулся по сторонам; улыбка эта, адресованная другим гостям, на самом деле была обидна для Блока, но обида умерялась сердечностью, с которой в конце концов д’Аржанкур улыбнулся самому Блоку, лишая его возможности рассердиться на его, в сущности, жестокие слова. Герцогиня Германтская сказала на ухо д’Аржанкуру что-то, чего я не расслышал, имевшее, вероятно, отношение к вероисповеданию Блока, потому что на лице герцогини промелькнуло выражение, которому страх, что вас услышат те, о ком идет речь, придает обычно оттенок неуверенности и фальши вперемешку с веселым и недоброжелательным любопытством, какое внушает нам группа людей, абсолютно нам чуждая. Чтобы отыграться, Блок обратился к герцогу де Шательро: «Вы, месье, француз и наверняка знаете, что за границей все поддерживают Дрейфуса, хоть и считается, будто во Франции никогда не знают, что делается за границей. Между прочим, я знаю, что с вами можно поговорить, это мне говорил Сен-Лу». Но юный герцог, чувствуя, что все здесь настроены против Блока, и будучи трусом, как многие светские люди, да к тому же еще и обладая затейливым и язвительным складом ума, словно унаследованным вследствие атавизма от г-на де Шарлюса, огрызнулся: «Простите, месье, что я не буду рассуждать с вами о Дрейфусе, но я принципиально говорю на эту тему только с потомками Иафета[162]». Все усмехнулись, кроме Блока, хотя сам-то он как будто привык иронизировать над своим иудейским происхождением и над тем, что его род в некотором смысле имеет отношение к горе Синай. Но, видимо, у него не было припасено какой-нибудь уместной в подобную минуту фразы, и вместо этого в его внутреннем механизме что-то щелкнуло, и с губ у него сорвались совершенно другие слова. Он просто пролепетал: «Но откуда вы знаете? Кто вам сказал?» — словно был сыном каторжника. Правда, принимая во внимание его фамилию, которую, так же как и его внешность, трудно было принять за христианскую, удивляться было с его стороны несколько наивно.

Поскольку то, что сказал ему г-н де Норпуа, не вполне его удовлетворило, он подошел к архивисту и спросил, не бывает ли у г-жи де Вильпаризи г-н дю Пати де Клам или г-н Жозеф Ренак. Архивист ему не ответил: он был националистом и постоянно уверял маркизу, что в обществе назревает война и нужно быть осторожней в выборе знакомств. Он решил, что Блок, возможно, агент Синдиката, явившийся собирать сведения, и тут же пересказал г-же де Вильпаризи, о чем он спрашивал. Маркиза рассудила, что Блок по меньшей мере дурно воспитан, а может быть, и опасен для репутации г-на де Норпуа. И потом, она хотела угодить архивисту, единственному человеку, перед которым она немного робела: он занимался, правда, без особого успеха, ее образованием, читая ей каждое утро статью г-на Жюде в «Ле Пти Журналь»[163]. Следовало внушить Блоку, чтобы он больше к ней не приходил, и в своем светском репертуаре она с легкостью отыскала сцену, в которой гранд-дама отказывает кому-нибудь от дома, — сцену, отнюдь не подразумевавшую, вопреки тому, что можно было предположить, ни подъятого перста, ни горящего взора. Когда Блок подошел к ней попрощаться, она утопала в огромном кресле и, казалось, с трудом очнулась от дремы. Ее прелестный рассеянный взгляд слегка мерцал, подобно перламутру. Прощальные слова Блока исторгли у нее на лице лишь томную улыбку, не сопровождавшуюся ни единым словом; руки она ему тоже не подала. Эта сцена крайне изумила Блока, но, поскольку вокруг них толпилось много народу, он почувствовал, что, пожалуй, угодил в неловкое положение, и, чтобы преодолеть сопротивление маркизы, он, не дождавшись ее руки, сам протянул ей свою. Г-жа де Вильпаризи была потрясена. Но при всем желании угодить архивисту и клану противников Дрейфуса в целом, она, видимо, хотела позаботиться и о будущем, а потому просто-напросто опустила веки и прикрыла глаза.

— Кажется, она спит, — сказал Блок архивисту, который, чувствуя поддержку маркизы, изобразил на лице негодование. — Прощайте, сударыня, — крикнул Блок.

Маркиза слабо шевельнула губами, словно умирающая, которая пытается что-то сказать, но никого уже не узнает. Блок удалился, уверенный, что она вконец одряхлела, и тут она вновь ожила, исполнилась сил и повернулась к маркизу д’Аржанкуру. Несколько дней спустя Блок пришел к ней опять, обуреваемый любопытством и желанием уяснить себе столь странное происшествие. Она приняла его очень приветливо, потому что была добра, потому что архивиста при ней не было, потому что ей очень хотелось, чтобы у нее сыграли спектакль, в чем Блок обещал посодействовать, и в конце концов потому, что уже исполнила привлекавшую ее роль гранд-дамы, вызвавшую всеобщее восхищение настолько, что в тот же вечер эта роль обсуждалась в разных салонах, правда, в такой версии, которая не имела ничего общего с истиной.