Сторона Германтов

Первые два слога в имени принца звучали с отчаянной бравурностью, если выражаться по-музыкальному, и в то же время в их заикающемся повторе слышались и порывистость, и манерное простодушие, и тяжеловесное германское «изящество», наброшенные, как темно-зеленые ветки, на темно-синий эмалевый «хайм»[167], распространявший вокруг мистику рейнского витража, притаившуюся за бледной золоченой резьбой немецкого XVIII века. В этом имени, среди других, из которых оно состояло, пряталось название маленького немецкого курорта, куда я в раннем детстве ездил с бабушкой[168], городка у подножия горы, освященной прогулками Гёте и поросшей виноградниками, где делали знаменитые местные вина; мы пили их в курзале, и названия их были сложными и звучными, как эпитеты, которые дает своим героям Гомер. И едва я услыхал имя принца, как, прежде чем припомнился сам курорт, мне почудилось, что оно укоротилось, пропиталось человечностью, обрело местечко у меня в памяти, где прекрасно умещалось, и прильнуло к нему, привычное, будничное, вкусное, легкое, и было в нем что-то разрешенное и даже прописанное врачом. Более того, герцог Германтский, объясняя, кто такой этот принц, привел некоторые его титулы, и я узнал название деревни, через которую протекала речка; по ней каждый вечер после процедур я плавал на лодке сквозь тучи комаров; узнал я и название дальнего леса, куда врач не разрешал мне ходить на прогулку. И в самом деле, понятно было, что власть сеньора распространяется на окрестные земли, и когда перечисляют его титулы, эта власть связывает с ними названия, которые можно одно за другим прочитать на карте. Так под забралом князя Священной империи и франконского шталмейстера обнаружилось лицо любимого края, на котором часто останавливались для меня лучи солнца в шесть часов, во всяком случае до того, как вошел князь, рейнграф и курфюрст Пфальцский. Потому что я мгновенно узнал, что доходы от леса и речки, населенных гномами и ундинами, от волшебной горы, где высится старинный «бург»[169], хранящий память о Лютере и Людовике Немецком[170], он употреблял на то, чтобы иметь пять автомобилей «шаррон», один особняк в Париже, другой в Лондоне, одну ложу в Опере по понедельникам, другую по вторникам во «Французском театре». Мне не показалось, да и ему самому вроде бы не казалось, что он отличается от других столь же богатых людей того же возраста, но не столь поэтического происхождения. Он обладал той же культурой, что они, питал те же идеалы, радовался своему высокому положению, но лишь из-за преимуществ, которые оно ему приносило, и его честолюбие простиралось лишь на то, чтобы быть избранным в Академию моральных и политических наук; потому-то он и пришел к г-же де Вильпаризи. Если он, чья жена возглавляла в Берлине самый недоступный аристократический кружок, пожелал быть представленным маркизе, на то были свои причины. Уже несколько лет он жаждал попасть в Академию, но, к несчастью, ему никогда не удавалось заручиться больше чем пятью голосами академиков, согласных за него проголосовать. Он знал, что г-н де Норпуа один располагает по меньшей мере десятком голосов и способен, благодаря хитрым сделкам, еще увеличить их число. Князь, зная его с тех пор, как они оба были посланниками в России, нанес ему визит и сделал все, что было в его силах, чтобы завоевать его поддержку. Но напрасно он расточал маркизу любезности, добывал для него русские ордена, упоминал о нем в статьях об иностранной политике, — маркиз проявлял полную неблагодарность, и казалось, все эти знаки внимания ничего для него не значили, он ничем не поддержал кандидатуру князя и даже не обещал ему своего голоса! Разумеется, г-н де Норпуа принимал князя со всей мыслимой любезностью, не хотел даже, чтобы он беспокоил себя и «давал себе труд приехать к нему лично», и сам приезжал в особняк князя, а когда тевтонский рыцарь упоминал, что «желал бы стать его коллегой», проникновенно отвечал: «О, я был бы совершенно счастлив!» И разумеется, какой-нибудь простак, какой-нибудь доктор Котар, подумал бы: «Ну что ж, он у меня в гостях, он приехал по доброй воле, считая меня более важной особой, чем он сам, он уверяет, что был бы счастлив видеть меня в Академии, какого черта, не зря же он все это говорит! Наверно, он не предлагает за меня проголосовать просто потому, что ему это в голову не приходит. Он слишком много рассуждает о моем влиянии, а потому не предлагает поддержать меня своим собственным, значит, я должен припереть его к стенке, поговорить с глазу на глаз и сказать: „Так проголосуйте же за меня!“ — и ему придется проголосовать».