Сторона Германтов

Присутствие г-жи Сванн вызывало во мне живейший интерес из-за события, которое произошло за несколько дней до того; о нем необходимо рассказать, поскольку гораздо позже оно повлекло за собой последствия, о которых будет во всех подробностях сказано в свое время. Итак, за несколько дней до этого визита я совершенно неожиданно для себя получил письмо от незнакомого мне Шарля Мореля, сына бывшего лакея моего двоюродного деда. Этот двоюродный дед (тот самый, у которого я когда-то встретил даму в розовом) умер за год до того. Его лакей несколько раз выражал желание ко мне прийти; я не знал, зачем это ему нужно, но был бы рад с ним повидаться, зная от Франсуазы, что он свято хранил память о моем деде и при каждом удобном случае совершал паломничество на его могилу. Но ему пришлось уехать в родные края лечиться, и он отрядил ко мне своего сына. Я удивился, когда в комнату вошел красивый молодой человек, одетый скорее дорого, чем со вкусом, и похожий на кого угодно, только не на лакея. Впрочем, ему не терпелось отмежеваться от сословия слуг, из которого он вышел: с довольной улыбкой он сообщил мне, что получил диплом консерватории. Цель его визита состояла в том, что среди сувениров, оставшихся от дяди Адольфа, его отец отложил те, которые счел неудобным посылать моим родителям; он думал, что подобные вещицы могут заинтересовать молодого человека моего возраста. Это были фотографии известных актрис и дорогих кокоток, знакомых моему дяде, последние образы в жизни старого бонвивана, тонкой перегородкой отделявшие его от жизни семьи[175]. Пока молодой Морель[176] их мне показывал, я заметил, что он подчеркнуто говорит со мной как с равным. Он говорил мне просто «вы» и как можно реже произносил «месье»: наверно, это льстило ему, чей отец всю жизнь обращался к моим родителям только «в третьем лице». Почти на всех фотографиях красовались дарственные надписи, чаще всего «Моему лучшему другу». Одна актриса, менее благодарная и более опытная, написала: «Лучшему из друзей», чем дала понять, как мне объяснили, что мой дядя ни в коей мере не был ей лучшим другом, а просто оказывал ей больше всего мелких услуг, а она использовала его, ведь этот прекрасный человек был для нее просто-напросто старый осел. Напрасно молодой Морель пытался оторваться от своих корней, ясно было, что тень дяди Адольфа, для старого лакея исполинская и высокочтимая, почти священная, постоянно витала над детством и юностью сына. Пока я смотрел фотографии, Шарль Морель разглядывал мою комнату. Я поискал, куда бы их убрать, и тут он сказал с упреком, которому не было нужды выражаться в тоне голоса, настолько явственно он звучал в самих словах: «Но почему же я не вижу ни одной фотографии вашего дяди у вас в комнате?» Я почувствовал, как краска заливает мне щеки, и пролепетал: «Кажется, у меня их нет». — «Как, неужели у вас нет ни единой фотографии вашего дяди Адольфа, который так вас любил! Я пришлю вам, у моего папаши их множество, и надеюсь, вы повесите ее на почетном месте, над этим комодом, который достался вам именно от дяди». Правда, у меня в комнате не было даже фотографий отца и мамы, так что неудивительно, что там отсутствовала фотография дяди Адольфа. Но нетрудно было догадаться, что для Мореля-старшего, который привил этот взгляд сыну, дядя был самым важным членом нашей семьи, а на моих родителей падал только отблеск его величия. Мне досталось больше уважения, поскольку дядя каждый день твердил, что я новый Расин, новый Волабель[177], а Морель считал, будто я что-то вроде дядиного приемного сына, его возлюбленное чадо. Я быстро понял, что Морель изрядный карьерист. В тот день он спросил меня (поскольку он был отчасти и композитором, способным положить стихи на музыку), не знаю ли я поэта, занимающего видное положение в аристократических кругах. Я назвал ему одно имя, и он его записал. Он не знал стихов этого поэта и никогда прежде не слышал его имени. Однако вскоре я узнал, что Морель ему написал, признался в страстной любви к его стихам и в том, что положил на музыку один его сонет; теперь он просил, чтобы автор стихов устроил ему прослушивание дома у графини ***. Он чересчур поспешил, план его был слишком очевиден. Поэт обиделся и не ответил.