Сценарии перемен. Уваровская награда и эволюция русской драматургии в эпоху Александра II

Совет не может поставить себя на такую космополитическую точку, чтобы думать, что Академия в России, существующая на денежные средства России, имеет равную обязанность поощрять успехи литературы как в западноевропейских государствах, так и в своем отечестве. Не говоря уже о средствах к существованию Академии, доставляемых Россиею, надо принять в уважение и то обстоятельство, что в нашем отечестве именно ученая литература весьма бедна и скорее нуждается в помощи и покровительстве, чем в других странах. <…> Допуская на конкурс по задачам и сочинения, написанные на иностранных языках, она <Академия> призовет к разработке научных вопросов и трудностей умственные силы во всей Европе и тем удовлетворит мнению космополитов, у которых любимая фраза, что наука не имеет национальности621.

Вывод из этого был однозначен: «…иностранцы ни в коем случае не должны быть избираемы в академики»622. Физико-математический факультет Харьковского университета настаивал, «чтобы печатание всех ученых трудов академии на русском языке было безусловно обязательно»623. Практически дословно то же самое заявляли и математики из Казанского университета: «Из-за границы иностранных ученых приглашать в академию не должно»624. Несколько более подробно сформулировал свою позицию Киевский университет: «Исключительное употребление русского языка, по единогласному мнению комитета, необходимо для того, чтобы академия имела более прямое и непосредственное влияние на успех наук в России»625.

Связь между национализмом и публичностью науки прямо редко декларировалась, но обычно подразумевалась. Показательно, например, что Харьковский университет одновременно предлагал для пользы России увеличить число членов Отделения русского языка и словесности и разрешить академикам жить в Москве, мотивируя это развитием «средств сообщения»626. Современная имперская наука, таким образом, должна была соответствовать потребностям национального государства и пользоваться достижениями модернизации, включая железные дороги. С этим был согласен и один из московских ученых, писавший о необходимости для академика жить в Петербурге: «В наше время железных дорог такое требование более чем излишне»627.

Либеральные взгляды на общество и роль университета в 1860‐е гг. не противоречили национализму: и министерство, и сами ученые, и журнальные публицисты в массе своей были склонны воспринимать и общество, и студентов, и профессоров как исключительно русских. Явно не подпадавшие под это определение академические «немцы», в том числе и Я. К. Грот, дед которого переехал из Германии, и уроженец Российской империи еврей Д. А. Хвольсон, воспринимались как агенты «космополитизма». Чем более публичной становилась дискуссия, тем больше обострялись актуальные для России 1860‐х гг. национальные проблемы.

Особенно резкую и последовательную позицию занял Московский университет, который еще с начала XIX века пользовался репутацией «национального русского университета»628 и стремился воплотить в своем отзыве позицию русской науки и общества. В этом университету способствовал собственный печатный орган, в котором можно было опубликовать отзыв, – периодически выходившие «Чтения в Императорском обществе любителей истории и древностей российских». Само существование этого общества было одним из важных знаков автономности и особого значения университетской профессуры, организовавшей в целом независимую публично значимую деятельность, связанную с изучением национального прошлого629. На страницах этого издания московские ученые обрушились на академиков с резкой критикой. Во-первых, авторы коллективной статьи, опубликованной в «Чтениях…», очень последовательно обвинили Академию в нехватке патриотизма и нежелании помогать ни российскому государству, ни русской нации: