Сценарии перемен. Уваровская награда и эволюция русской драматургии в эпоху Александра II

…Академия пошла не тем путем, какой указан ей Петром Великим; она существовала на русской почве и на русские средства, но не для России: она обогащала своими учеными трудами литературы немецкую и французскую, а не русскую; она приняла за принцип пополнять себя членами из иностранцев…

Пример всех существующих Академий в Европе, которые выпускают в свет свои труды на родном языке, должен бы взволновать нашу ученую совесть и показать ей, что, для чести самой Академии, ей необходимо говорить и писать по-русски630.

Реформа должна, по мнению авторов статьи, упрочить «за Академиею Наук, рядом с титулом ученого учреждения, так же очень почетный титул русского»631. Причиной плачевного положения Академии было, с точки зрения московских ученых, отсутствие у нее контакта с образованным обществом, вызванное то ли неспособностью к публичной коммуникации, то ли незнанием русского языка: «В настоящем своем положении Академия не служит представительницею умственного развития нашего Отечества, с которым даже говорить она не умеет»632. Особенно раздражало московских профессоров заявленное в проекте устава право Академии готовить молодых ученых к поездке в Европу: благодаря реформам Головнина именно университеты сами, без постороннего вмешательства, отправляли перспективных кандидатов учиться за границу.

Таким образом, представители Московского университета придерживались специфического понимания целей и задач науки, которая для них оказывалась значимой составляющей общественной деятельности. В привилегированное положение они ставили представителей университетского сообщества, выражавших интересы всего российского общества в целом и способствовавших его развитию. Все остальные научные организации не могли претендовать на подобный уровень публичности, а потому не были столь значительны: они представляли русское общество, но лишь частично. Именно поэтому московские ученые выступили против определения Академии наук как «сословия»: с их точки зрения, это «не сословие, а учреждение», а точнее, «ученое общество», наподобие Географического общества633.

Выступление московских профессоров, конечно, не прошло незамеченным. 19 августа 1865 г. Никитенко сделал в дневнике запись, отражающую его впечатление от этого отзыва:

По поводу напечатания проекта нового устава Академии возникла сильная полемика. На проект напал Московский университет с яростью, которая сильно вредит его даже справедливым замечаниям. Он оскорблен тем, что Академия называет себя первенствующим ученым сословием в империи <…> Изо всех этих недоброжелательных и свирепых толков начинает казаться, что вопрос просто-напросто должен быть поставлен так: нужна ли и возможна ли в России Академия? Уж не лучше ли прежде подумать о школах, чем об ученых обществах? И впрямь, нам, пожалуй, еще рано заседать в Академиях. Нам прежде надо выучиться уважать науку (Никитенко, т. 2, с. 530).

Еще более резко высказывал те же идеи один из представителей Московского университета (вероятно, О. М. Бодянский, редактор «Чтений…») в опубликованной на страницах того же издания заметке. Автор ее, например, утверждал: «Пользы для России от Академии Наук в ее 140-летнее существование едва ли больше, чем от любого нашего университета, возникшего в настоящем столетии»634. Анонимный критик предлагал значительно усилить изучение славянских литератур и языков, переориентировав на это направление Отделение русского языка и словесности635. Ссылки на нежелание академиков следовать русским национальным интересам636 он, как и другие критики Академии, дополнял рассуждениями о связи науки и общества, развитию которой Академия способствовать не может: «Никто не строит хижи с крыши; Академия же – это дитя гражданственности, некоторым образом роскошь ее, и притом там, где просвещение развивалось своим естественным путем»637.