Сценарии перемен. Уваровская награда и эволюция русской драматургии в эпоху Александра II

Литература вымысла черпает свой материал из действительности, поглощая его художественной структурой; фактическая достоверность изображаемого, в частности происхождение из личного опыта писателя, становится эстетически безразличной (она, конечно, существенна для творческой истории произведения). Документальная же литература живет открытой соотнесенностью и борьбой двух этих начал.

<…>

Фактические отклонения притом вовсе не отменяют ни установку на подлинность как структурный принцип произведения, ни вытекающие из него особые познавательные и эмоциональные возможности. Этот принцип делает документальную литературу документальной; литературой же как явлением искусства ее делает эстетическая организованность701.

Вымысел, согласно Гинзбург, состоит не в отклонении от фактической достоверности, пусть даже умышленном, а в своеобразной установке, заставляющей воспринимать даже буквально точные факты как фикциональные. Пользуясь более современной терминологией, можно сказать, что вымышленность и документальность в литературе – своего рода конвенции, заключаемые между читателем и автором. Работа Гинзбург, как представляется, во многом предвосхищает современную трактовку категории «фикциональности» как социальной и риторической конвенции, исторически изменчивой и связанной со сложными отношениями между автором и читателем702.

Такое понимание категорий вымысла и достоверности может, видимо, многое прояснить в проблеме исторической драматургии: «достоверное» с исторической точки зрения произведение должно быть задумано автором и восприниматься зрителем и читателем как репрезентирующее действительно случившиеся события. При этом оно может далеко не полностью соответствовать реальным источникам или историческим работам, известным во время его создания, не говоря уже о современных представлениях о прошлом. Поскольку речь идет именно об установках, разделяемых авторами и читателями, проблема вымысла неизбежно связана с функционированием литературы как социального института, который обеспечивает правила этой коммуникации. По этой причине проблема вымысла и достоверности оказалась особенно значима в связи с Уваровской премией – отклонение от привычных стандартов в этой области сразу обратило на себя внимание критиков и экспертов, которые осознавали, что премия может повлиять на сложившиеся конвенции.

В то же время степень достоверности в историческом произведении могла колебаться: один персонаж мог быть, например, полностью вымышленным, тогда как другой – в целом основанным на исторических свидетельствах. Разумеется, встречающийся в фикциональном историческом произведении Наполеон – это образ, построенный совершенно не так, как Наполеон в научной монографии по истории. Однако конвенции, господствовавшие в фикциональной прозе XIX века, накладывали на такой образ многочисленные ограничения, отсутствовавшие в случае персонажей, у которых не было точных соответствий в историческом прошлом. Еще в 1820–1830‐е гг. исторический роман вальтер-скоттовского типа приучил русскую публику к тому, что на страницах одного и того же произведения могли встречаться и связанные с легко опознаваемыми историческими прототипами, и полностью вымышленные персонажи. Степень свободы в обращении с ними была, очевидно, различна: среди профессиональных писателей было не принято, например, изменять основные события, случившиеся с историческими лицами, тогда как у вымышленных персонажей степень свободы была намного выше703. Грубо говоря, в «Капитанской дочке» (1836) Пушкин мог изобразить чудесное и совершенно неправдоподобное, с точки зрения бытовой логики, спасение Маши Мироновой и Гринева, но едва ли мог изобразить победу Пугачева над Екатериной II. Критики в целом осознавали проблему степени достоверности: обсуждение того, насколько вымысел в вальтер-скоттовском романе помогает или препятствует исторической точности, шло в журналах и газетах на разных языках704.