Сценарии перемен. Уваровская награда и эволюция русской драматургии в эпоху Александра II

Проблема вымысла и достоверности в исторической драматургии, как мы ниже увидим, остро осознавалась и авторами, и критиками. Исследователи, однако, к ней обращаются редко, причем по преимуществу только в контексте изучения исторических источников драматических произведений крупных писателей, в первую очередь А. Н. Островского705. Собственно различным установкам драматургов по отношению к вымыслу и достоверности внимание уделяли преимущественно советские исследователи, догматический подход которых, видимо, не способствовал популярности этой темы. Трудно, в самом деле, продолжать всерьез изучать проблему, которую предшественники освещали таким образом:

Произведения прогрессивной драматургии характеризуются строгим соблюдением исторической правды. У большинства же консервативных драматургов, наоборот, наблюдается чрезвычайно свободное обращение с историческими фактами706.

Наиболее подробный анализ вопроса вымысла и достоверности предложила М. М. Уманская в своей книге, посвященной русской исторической драматургии. Хотя эта работа и не свободна от идеологической предвзятости, выводы ее в целом справедливы. Исследовательница тщательно рассмотрела высказывания некоторых драматургов (прежде всего Островского и Толстого) об исторической драматургии и пришла к в целом корректному выводу о принципиальном противоречии между ними: «Островский <…> не противопоставляет правду историческую и художественную…»707, тогда как Толстой последовательно их разделяет, отдавая при этом предпочтение именно «художественной правде», то есть вымыслу, который не обязан согласоваться с источниками708. Из современных исследователей лишь И. Авхимович обращает внимание на то, что именно Толстой считал возможным искажать исторические факты и прибегать к прямому вымыслу в намного большей степени, чем его современники. Исследовательница противопоставляет драматургу буквально воспроизводившего исторические реалии и подчас прибегавшего к почти дословному цитированию источников Н. А. Чаева; Островский же, согласно мнению историка драматургии, занимает между ними промежуточное положение709.

Мы рассмотрим проблемы вымысла на более широком материале, подключив к анализу не только отдельные высказывания и произведения драматургов, но и литературную критику и рецензии, поступившие на Уваровский конкурс. К тому же собственно историко-литературный материал мы проанализируем в контексте споров об историческом знании, о которых речь шла в предыдущем разделе.

Разумеется, драматург XIX века мог пользоваться разными стратегиями репрезентации прошлого. Наиболее крайние позиции в целом можно определить, с одной стороны, как следование правде «факта», по возможности полный отказ от «изобретения» и установка на репрезентацию тех событий, которые нашли отражение в источниках, а с другой стороны, как попытку усмотреть «высшую» правду истории, отклоняющуюся от имеющихся свидетельств о прошлом. Люди 1860‐х гг. отлично знали восходящую к Аристотелю теорию, согласно которой поэт и историк оба обращаются с прошлым, однако делают это по-разному:

Различаются они тем, что один излагает случившееся, а другой – что может случиться. Потому поэзия глубже и значительнее истории. Поэзия излагает более общее, история – частное. Общее есть: такому-то лицу что прилично говорить либо делать по вероятию, либо необходимости710.

Однако конкретный смысл этой теории вызывал серьезные споры, связанные с развитием представлений об общественных и политических функциях литературы и науки. Вопросы вызывала степень автономии драматургии от исторической науки – некоторыми критиками эта автономия просто отрицалась. Переводчик Аристотеля Б. И. Ордынский комментировал цитированное выше место, явно склоняясь к тому, что для поэта вымысел нормален, следящие же за «правдоподобием» авторы нуждаются в оправдании:

…это не исключает из области поэзии и действительно случившегося <…> не следует осуждать тех трагических поэтов, которые держатся имен и событий исторических…

…поэзия сообразуется только с общими законами бытия; <…> не обязана держаться действительно случившегося711.

В этом вопросе Ордынский вновь (как и в вопросе о катарсисе, о котором речь шла в предыдущей главе) ссылался на авторитет Лессинга, писавшего: