Ступени жизни

«Может! — отвечаю я ему в своем выступлении. — Александр Матросов знал, на что он идет, он знал, что через минуту ему уже никто и ничто не будет нужно. Знает об этом и Гусев в замечательном фильме «Девять дней одного года», и тот реальный герой, который вслед за Гусевым решит еще больше углубиться в небезопасные тайны материи. Этот подвиг и неотделимая от него жертва нужны им и будут нужны совсем не из-за материальной (ты мне — я тебе), а из той особой высокой «заинтересованности», без которой человек перестает быть человеком. Почему же тогда это «страдальческая», как квалифицирует ее Ермилов, а не героическая жертвенность? Почему — обязательно «отвлеченное», а не подлинное и благородное человеколюбие? Почему это «субъективная», тоже в каком-то презрительно-принижающем смысле, благожелательность.

Односторонность и догматизм вредны всегда и во всем, и наоборот, гипотезы и предположения, утверждения и отрицания — это не порок, это признак живой мысли. Идеи живут ведь не только в голом утверждении, но и в отрицании, в сомнении, в проверке их на прочность, на излом и растяжение. Тем они и отличаются от догм: догмы мертвы и неподвижны, как камни, идеи, подобно кристаллам, растут и развиваются. Так же и идея, абсолютизация материальной заинтересованности как «всеохватывающего этического принципа» тоже может вести к своим логическим крайностям и абсурдам, обескрыливающим человека (напомню из прошлого — толкование слова «материалист»). Жизнь сложна и многостороння, и что бывает абсолютно необходимым для одних времен и условий, то может оказаться ненужным и даже вредным для других. Могут быть обстоятельства и положения, когда, как это сказано даже в «Общественном Договоре» Руссо, «государству нужно, чтобы ты умер, и человек должен умереть». Но это же положение, возведенное в принцип, ведет к гипертрофии государства, к обесцениванию человека и превращается в общественную трагедию. Могут быть обстоятельства и положения, когда человек обязан пойти на жертву во имя общества, которое в других случаях, может быть, так же обязано пойти на какие-то жертвы для спасения человека. Это, на мой взгляд, является одной из существенных граней двуединства личного и общего, проблемы, которую мы должны решить.

Но одними призывами вершины не берутся. На пути к ним лежат трудные и крутые подъемы, и трещины, и провалы, скрытые под сверкающей снежной гладью, и масса других непредвиденных трудностей, для преодоления которых нужен точный взгляд и реальное мышление. Вот почему борьба за резервы, за каждого и тем более за трудного человека является и должна быть для нас не лозунгом-однодневкой, а первостепенной и насущной нашей общественной и политической задачей. Вот почему споры об этом — о роли положительного и отрицательного героя, об изображении «маленького человека», об «ущербных» людях — в той или иной форме и степени не затихают в нашей литературе. Я говорю об этом потому, что есть люди, которые, торопясь в коммунизм, спешат поскорее, и притом по возможности самолично, водрузить победные знамена на маячащих впереди вершинах и поэтому стараются не замечать врага, притаившегося позади, в занятых, судя по сводкам, окопах. И в этом рвении эти люди ополчаются против показа «маленьких» и тем более «трудных» людей, усматривая в этом «дегероизацию», упрощение, а то и искажение реальной действительности, и даже «опасный фарватер», и влияние заносной из-за рубежа концепции…

В этой связи я имею в виду довольно распространенный у нас термин «ложного гуманизма».

Да, «культ жалости и проповеди всепрощения», да, «отвлеченное человеколюбие» и «христианский альтруизм», всякая подмена подлинного внимания к человеку его видимостью, подмена дела пустым и лицемерным словом — это ложь и фальшь, и разговоры гоголевского Ивана Ивановича с нищими на паперти божьего храма являются великолепной иллюстрацией этого добродетельного ханжества.

Ну, а если это не «культ жалости», а действительная жалость, не «всепрощение», а прощение, простой акт благородного великодушия, не «отвлеченное человеколюбие», не «христианский альтруизм», а просто — человеколюбие и альтруизм? Всегда ли мы, справедливо ополчаясь на ложный гуманизм, сохраняем чувство меры и здравого смысла?

Вдумаемся, например, в то, что пишет Ермилов об альтруизме.

«…Социалистическому гуманизму противен альтруизм, основанный на случайности, субъективных капризах «любви к ближнему», на отвлеченной либеральной «симпатии» к человеку, а не на реальной необходимости каждого человека для всех… Альтруизм деспотичен, он требует благоговейного преклонения перед собой, как перед чем-то возвышенным, он самодоволен и, следовательно, глубоко эгоистичен… Альтруизм унизителен для человеческого достоинства… Не пора ли понять пошлость высокомерной, милостиво жалующей, благодетельствующей «любви к человеку»…»

Посмотрите, сколько уничижающих, даже уничтожающих эпитетов применено здесь, и в адрес каких понятий! Но позвольте, какой же гуманизм без симпатии к человеку, без любви к человеку. В конце концов, какой гуманизм без альтруизма?

Ермилов ссылается на Маркса, который «приходил в негодование, когда слышал мещанские, мелкобуржуазные сентиментальные вопли о том, что настоящий социалист должен занимать позиции альтруизма», и, видимо, на этом основании он приходит к итоговой, по существу, бредовой формуле, что «альтруизм буржуазен».

Но прочитайте письмо Маркса Мейеру: «Если хочешь быть скотом, можно, конечно, повернуться спиной к мукам человечества и заботиться о собственной шкуре».

Разве это не альтруизм?

Перечитайте работу Энгельса «Положение рабочего класса в Англии» — сколько там той же самой муки о человечестве, о человеке, превращенном в придаток к машине, о страдающих матерях и голодающих детях. Разве это не альтруизм?

А Ленин?.. Он потому и не любил «добреньких», что был по-настоящему добрым, в самом большом и благородном смысле этого слова.

А Дзержинский? «Я возненавидел богатство, так как полюбил людей».

Да, бывает альтруизм и «альтруизм», и если Маркс говорил негодующие слова по адресу одного «альтруизма» (в кавычках), это не значит, что альтруизм вообще (без кавычек) нужно и можно объявлять противным социалистическому гуманизму, а вместе с тем и другие созвучные ему чувства и понятия, как сочувствие, доброта, человеколюбие и даже жалость.

Да, многие из этих понятий связаны с религией. Но не дадим религии спекулировать на том, что присвоено ею, а выработано народом на протяжении многих веков и тысячелетий. Зачем отдавать ей понятия добра и доброты, человечности и человеколюбия, сострадания и справедливости и т. д. и т. п.

Все это — чисто человеческие понятия и чувства, без которых невозможна и нормальная человеческая жизнь. Гуманизм можно уподобить зеленому дереву вроде нашей красавицы ели, нижние сучья которой стелются по земле, а острие вершины устремлено к небу. И не будем уродовать это пышное дерево и, стремясь ввысь, не будем обрубать сучья, по которым мы в эту высь забрались, потому что тогда это будет уже не дерево, а высокая, но сухая и мертвая палка».