Ступени жизни

Один раз, блуждая по этажам стройки, я оказался на хаотически наваленной куче теса, а глянув вниз, увидел под собой пропасть в четыре этажа. Это была явная небрежность, которая могла окончиться несчастьем…

Со сжавшимся сердцем я быстро отскочил в сторону, зато в романе уготовил эту гибель одному из героев.

Я просматриваю теперь толстую, в 200 страниц, «записную» тетрадь с наклейкой: «Самстрой». Чего там только нет!

«Ползет стена — аврал».

«Сплинклерная система».

«Беременная колонна».

«Температурный шов».

«Простои. Общий процент 9,35 %. Причины — отсутствие энергии, отсутствие воды, порча механизмов, завал шахты, дождь, отсутствие материалов».

И проблемы, мысли, споры и наблюдения. Вроде «За человеческой борьбой кроется борьба классов».

Но особенно любил я свободные вечера, когда можно было зайти в любой барак, присесть на какую-нибудь кровать, точнее — топчан, и слушать вольное течение жизни, ее гомон и воркотню, все, что говорит народ, когда остается наедине с самим собой.

«Ты не смотри, что все они в брезентовках ходят, а разберись, что у них под брезентовками бродит», — сказал мне один тихенький, но, видимо, мудрый, как он сам про себя говорил, «молчок-старичок». Следуя этому совету, я вслушивался и вдумывался в то, что видел и слышал вокруг себя, и мысль моя, подстегиваемая, точно горячими бичами, бесконечными жалобами и спорами рабочих, билась, как в тисках, силясь отделить правду от неправды и стараясь нащупать ту едва уловимую грань, где количество переходит в качество, самокритика — в критику, критика — в недовольство, недовольство — в клевету. Иногда я не выдерживал и ввязывался в разговор со своими стандартными, ничего не означающими советами.

— Жаловаться нужно, добиваться! Советские законы за вас.

Но в ответ получал или пренебрежительный до безнадежности взмах руки, или злой отпор.

— Э-э-э, законы! Вера в Иерусалиме, справедливость на дне моря с якорем лежит, а закон у секретаря на пуговицах. Как была бюрократизма, так и есть, и нету у рабочего человека ни на что надежи. Эх, грех девятый!

Боже мой! Сколько же боли накопилось в душе у человека!

Особенно тронули меня одни глаза — большие, по пятаку: водянистые, с каким-то болезненным, полусумасшедшим блеском. Они почему-то заставляли чувствовать себя в чем-то без вины виноватым и нести за что-то какую-то ответственность. И только постепенно я стал постигать, что есть люди, несущие в себе груз прошлого: раз ему отказали в восьмушке махорки, он уже зло на весь мир затаил и тогда, в этой злости, может броситься очертя голову, куда и сам не хочет. А в то же время, думалось мне, нет ли у нас того, что не дает выправиться этой больной душе, а может быть, даже наносит ей новые раны? И кричит в ней, может, не уходящее вчера, а неосуществленное завтра.

Это — больные. А есть болеющие.

— Правильный рабочий — он сострадатель, — говорят такие. — Много непорядка у нас — верно это. Туго рабочему. А болеет он. Обо всем болеет. О всей жизни болеет. Понимаем мы, что все рабочие должны быть революционного духа и стремиться в международные объятия людского человечества. Все понимаем. Понимаем мы, что и бороться нужно. Не за себя, так за внуков своих. Ведь ежели я иду осенью в дождливую погоду, должон же я по назначению добраться. Пускай лужи кругом, грязь непролазная, пускай я то одной ногой, то другой в лужу шлепаю, должон же я к огоньку идти, раз он мне издаля подмигивает?

— Дыть, лужу-то можно обойти, а можно выгваздаться по колено, — возражают им.

— Ладно, пусть мы на одну ногу хромаем. Да ведь мы ж хромаем-то! Все равно ведь идти-то нужно! Не ложиться ж нам поперек дороги прямо в эту самую грязь?

…И наконец — активное живое начало, люди, без которых, как говорится, «земля не будет ворочаться». Особенно помнится один, десятник по железобетону, послуживший мне прототипом моего главного героя с романтической фамилией Соколенок. Я любил с ним поговорить, и он любил поговорить широко и свободно, обо всем, что наполняло его упрямой верой, что через пять лет и жизнь будет другая, и мы будем другие. И эту веру ему хотелось перелить и в «больных» и в «болеющих». Он с предельной ясностью видел то, что у людей «под брезентовками бродит».

— Деревня бьет по нашему строительству, вы понимаете. Крестьянин подсобник, а ядро пролетарское и организация за ним. Сейчас пролетарий находится под влиянием крестьянина и кулака — старшого, а нужно его делать старшим, его, пролетария, нашего брата.

Или:

— Деревня разбивается. А раз он оторвался от деревни, он будет наш, и нам нужно долбить по этому месту.

Вот в углу закипает спор и слышится чей-то задиристый голос:

— Ну чего мы строим? Зачем она нам, такая громадина. Нужно дать рабочему человеку хорошую жизнь, А что строить для будущего, когда нам сейчас плохо?