Ступени жизни

Ответ был явно «с подковыркой», и это обнаружилось очень скоро — непрерывным потоком полились жалобы. Жаловались все и на всё, и сначала трудно было разглядеть индивидуальности. Молодой парнишка, черный, с выдающимися надбровьями и умными глазами, говорил о механизации:

— Везде механизация, а у нас что? Вода заливает, ее «лягушкой» откачиваешь, качаешь, покуль руки отсохнут.

— Да что руки? — перебивает его мужик с отвисшею нижней губой и сонными глазами. — На то и руки. Порядка нет — вот главное. А пойдешь жаловаться, он начинает туды-сюды: «Я бы с удовольствием, но мы не можем, поскольку мы аппарат». Ему, видишь ли, и русскую горькую нельзя, дохтур не велел, говорит — для кишок вредно, портвейны пользительней. А я что? Я тоже человек и тоже кружку пива хочу.

— Одно слово: за что боролись, на то и напоролись, — подытожил все острый, видимо во всех смыслах, человек с острым носом, острыми скулами и острым взглядом.

— Вы вот что скажите, товарищ учитель: хозяева мы?

— Кто?

— Ну мы, рабочие.

— А как же? Хозяева, — убежденно ответил я.

— Я, стал быть, хозяин, а прораб приказчик.

— Ну?

— А этот приказчик хозяина-то по шапке на три веселых буквы. Так, что ли? Расскажи ты мне эту комбинацию. Я в революцию самый заводила был, помещиков громил, землю отбирал, самым первым председателем был, контрибуции брал, на фронт позвали — на фронт пошел, Сиваш аж по самую задницу переходил, а теперь я ему плох оказался. А куда пойдешь? Чего скажешь? Ведь все говорят, что приказано. Приедет на собрание представитель, ну и дует по записочке. Мужики кричат — довольно! Хватит! Слышали! А он знай свое — потому ему велено сказать. А мужики начнут свое выкладывать, понимаешь, то, что печенку разъело, — не по существу, говорят, демагогия. Нет, товарищ учитель, тут комбинация. Хи-итрая комбинация!

Так я с первого же дня попал в водоворот суждений и настроений, в которых нужно было разбираться и разбираться — что к чему и от чего?

…Это — 1928 год. А следующим летом я поехал культработником на строительство большой новой фабрики в поселке Ивантеевка, под Москвой, и попал в тот же круг суждений, настроений и проблем, только в еще более крупном масштабе, результатом чего был мой первый роман «Самстрой». Это было почти полвека назад, и роман этот, конечно, не сохранился ни в одной библиотеке, а для меня он имеет большое автобиографическое значение не только тем, что открыл мне выход в литературу, но и вообще для моего внутреннего развития и самоощущения. Это было проникновение в иное бытие, в новую социальную и очень своеобразную социальную среду и к тому же в не менее интересное время.

Первая пятилетка, первый год — вот что такое «Самстрой».

Мы строим в неконченном зданьи
По шатким дрожащим лесам,
С надеждой и верой в сознаньи,
С любовию к будущим дням.

Этот эпиграф, взятый из подлинной, натуральной стенгазеты строителей — она так и называлась «Мы строим», предпосланный роману, кидает свой свет на весь его внутренний дух и смысл: все шатко, неоконченно, но все спаяно и надеждой, и верой, и любовью к будущим дням, в которые верит и автор, и его главный герой — строительный десятник с романтической фамилией Соколенок.

Да и вся стройка такая же романтическая по духу, хотя весьма реалистическая, почти натуралистическая по материалу.

Если сейчас современная стройка — сложный организм, порождающий и сложные проблемы, то в те годы эти сложности, пожалуй, были еще больше. Твердая кадровая прослойка постоянных строителей только еще складывалась, а основную рабочую силу составляли сезонники, временные, полурабочие-полукрестьяне, приток которых в те годы усилился, а классовый состав усложнился благодаря происходившей в деревне коллективизации. Это и нашло в «Самстрое» отражение в описании двух артелей — трудовой и кулацкой. Отсюда — острота ситуаций и конфликтов вплоть до забастовки, с которой начинается роман, и реплик, суждений и споров, прямых и острых, раскрывающих дух времени, позволивший сохранить всю искрометность этих столкновений и споров, благодаря чему сохраняется и вся острота и глубина идейно-политических процессов тех дней, без прилизывания и лакировки. А в ходе работы я пытался проникнуть в суть, в глубину этих проблем и процессов, и производственных, и социальных, а потому старался всюду быть, все видеть, все слышать и всюду «сунуть свой нос».

…Отселе я видел потоков рожденье.

Сначала я терялся в этой внешне беспорядочной сутолоке стройки, в бесконечном шуршании гравиемойки, ворчании бетономешалки, в визге лебедок, в дробной перебранке молотков, лязге железа и вспышках автогенной сварки, но потом постепенно привыкал к этому разноголосью и начал улавливать в нем свои ритмы и свой внутренний смысл. Я уже знал, где и что, на каком этаже что делается, что нужно посмотреть и с кем поговорить.

Так сами собой как-то завязывались сюжетные узлы.