Свет Азии

Но первый отшельник таким

Величием полон, так взор его светел,

Такое в лице торжество,

Что тот, кто хоть раз на пути его встретил,

Вовек не забудет его!

Мужчины и женщины, старцы и дети

За ним шли толпою вослед

И тихо шептали:

— Кто странники эти?

Кто тот?.. О, подобного нет

Ему среди смертных прекрасного лика!

Когда ж он сравнялся с шатром,

Царевна с пронзительным криком:

— Владыка!

Сиддхартха!

Как крепким кольцом,

Любовно его охватила руками,

В объятье на миг замерла

И вдруг, от блаженства рыдая, с слезами

Колени его обняла.

Когда же впоследствии Будду спросили,

Как клятву нарушить он мог,

Дозволив, чтоб женские руки обвили

Его, как цветочный венок, –

Учитель ответил:

— Великий обязан

Все слабости малых сносить,

Чтоб, силой своей не гордясь, тех, кто связан,

От тягостных уз отдалить.

Свобода в терпении лишь обретётся,

И есть три периода, где

Доспех Бодхисаттвы степенно куётся

В тяжёлом и долгом труде.

Кто степени этой достиг, помогают

Невежества тьму одолеть,

Они своим светом другим позволяют

Их вехи к свободе узреть.

Намеренье — первая веха к свободе,

Попытка второю стоит,

Познание, третья на этом восходе,

Звездою манящей горит.

В периоде первом как все я когда-то

Сам жил и всем сердцем желал

Премудрости, блага, всего, что так свято,

Но взор мой во тьме утопал.

Сочтите все зерна на той клещевине –

Назад тому сколько же лет

Я Рамой-купцом с Яшодхарой невинной

Жил, нежной любовью согрет.

Но только тогда мою милую звали

Лакшми. На прибрежье морском

Близ места, где жемчуг ловцы добывали,

Мы с ней проживали вдвоём.

Мы были бедны. Раз, прощаясь со мною,

(Я шёл на добычу) Лакшми

Меня умоляла с безумной тоскою:

«Останься! О милый, пойми, –

Она говорила, — быть может, ты губишь

Холодным упорством себя.

Как можно покинуть того, кого любишь,

Кто любит глубоко тебя…»

Но я не послушал. Я к волнам пролива

Направил свой утлый челнок.

Спасло меня только какое-то диво

Средь бурь и ужасных тревог.

И ночью, и днём опускался я в море

На самое дно в глубине,

И вот мне попалась жемчужина вскоре,

Подобная светом Луне.

Подобных ей не было в мире сокровищ!

Тогда поспешил я домой

В родимые горы, забывши чудовищ

И волн угрожающий вой.

Но голод в то время свирепствовал всюду,

И трудно мне было в пути,

Ревниво храня своё светлое чудо,

Себе пропитанье найти.

Но вот вдалеке и родное жилище!

Бегу и… О горе! В дверях

Лакшми моя молит чуть слышно о пище

И смерть у ней бродит в глазах.

Тогда возопил я:

«О, дайте мне хлеба!

Я царство за жизнь отдаю.

Вот жемчуг… О, ради всего! Ради неба!

Спасите голубку мою!»

И хлеба принёс мне за перл небывалый

Один из соседей. Тогда

Лакшми оживилась и мне прошептала:

«О да, меня любишь ты, да!»

Продав его, сделал я доброе дело,

Я дал благодатный покой

Душе, что терзалась, томилась, горела

Мучительно жгучей тоской.

Но жемчуг, которым теперь я владею,

Который мне дал океан,

Его ни сменять, ни продать я не смею!

Закон и двенадцать нидан

Зовётся он! В каждой душе благородной

Он должен храниться на дне,

Как дар совершенный, святой и свободный,

Сокрытый в бездонной волне.

Как Меру скромней муравейник чуть видный,

Как искры-росинки в цветах

Ничтожнее моря, так перл тот завидный

Ничтожней теперешних благ.

И также любовь разливается шире,

Заметив сердца, что слабей,

Коль узы отбросит всех чувств в этом мире,

Томящие души людей.

В то время разумно любовь поступила:

Щадя её слабость тогда,

Гнев с яростью кротость моя победила.

Любя, на стезю Яшодхара вступила

И блещет на ней, как звезда.

И только лишь царь услыхал с содроганьем,

Что сын его, бритый, худой,

В лохмотьях, как нищий, живёт подаяньем,

Он дрогнул, охвачен враждой.

Вражда заглушила в нём преданность сыну,

Он молнии гнева метал

И, силясь излить роковую кручину,

Сребристую бороду рвал.

И вышел, придворной толпой окружённый,

Нахмурясь, вскочил на коня

И злобно ударил, и конь оскорблённый

Помчался, копытом звеня.

Прохожие еле уйти успевали:

«Царь скачет!» — едва кто шепнёт,

Как всадники мимо уже проскакали,

Лишь ветер от них пыль несёт.

У южных ворот, близ старинного храма,

Толпился народ вкруг того,

Чей взор встретил благостно, смело и прямо

Владыку — отца своего.

И взор этот был так глубок, так смиренно

Склонил он главу пред отцом,

Что гнев Шуддходаны растаял мгновенно

Пред этим небесным лицом.

Он видел Сиддхартху живым и здоровым,

Исполненным светлой мечтой,

Влекущей сияньем нетленным и новым,

Манящей сердца красотой.

Но царь возгласил пред Сиддхартхой:

— Ужели

Здесь в рубище, с бритой главой

Мой сын, тот, кого небеса с колыбели

Готовили к жизни иной?

Готовили к божеской славе с любовью,

Мой сын и наследник мой! Тот,

Кто чуть шевельнёт соколиною бровью –

К ногам его царство падёт.

Ты должен в отчизну со свитой явиться

В одежде, достойной тебя!

Взгляни: моё войско, народ мой толпится,

Все ждут господина, любя.

Скажи, где ты прожил те годы разлуки,

Когда я скорбел, а она,

Жена твоя, полная горя и муки,

Жила сиротливо одна?

С тех пор, как исчез ты, ни звуки ситары,

Ни песни уж ей не звучат.

С тех пор, как исчез ты, твоей Яшодхары

Не красил роскошный наряд!

И только теперь в златотканом уборе

Встречает она тебя тут…

А ты? Ты в лохмотьях… Ты — нищий… О, горе!

Ты бледен, измучен и худ!

Зачем? — вопросил он словами укора.