Свет на исходе дня

Через неделю она погасла, как свеча, лишенная воздуха, спокойно, без агонии, уснула и не проснулась. Вербина дома не было, фельдъегерь, легкий кавалерист Федька прибежал за ним в контору. Вербин подъехал к дому на машине, двор и сени были полны молчаливых людей, звук мотора выглядел неуместно и дерзко. Стоящие во дворе оглянулись, но не тронулись с места, он дошел до порога и не смог войти: внутри было тесно, никто не расступился.

Вербин постоял у живой стены спин и отошел в сторону; на него никто не смотрел, — похоже было, старались не смотреть. День был теплый, ленивый, солнце желтоватым пятном проступало сквозь тонкие белесые облака. Люди во дворе негромко переговаривались, их сосредоточенность и старательность, с которой они не замечали Вербина, выглядели умышленными. Он оглянулся — позади всех, у самой ограды, заметил старика глухонемого, с неизменной каменной неподвижностью тот стоял и смотрел перед собой; его лицо с редкой седой щетиной ничего не выражало, глаза были бесстрастно уставлены в одно место. На него тоже не обращали внимания, как и на Вербина, с той лишь разницей, что это получалось само собой; его не замечали, как дерево, как предмет, — при желании он мог присутствовать где угодно.

Вербин скользнул взглядом по дому Аглаи: окна и двери были заколочены досками. Теперь дому предстояло неопределенно долго ветшать, спустя поколение никто уже не вспомнит, кто здесь жил, лишь недобрая слава будет стойко держаться за ним, пугая и маня детей.

Впоследствии, спустя полгода, когда было вскрыто хранимое в сельсовете завещание Аглаи, Вербину пришло в город извещение о том, что ему завещан дом и он может вступить во владение наследством. Он не поехал, написал отказ, но снова, в который раз, подивился упорству Аглаи: она и мертвая цеплялась за него в старании удержать.

Сени были по-прежнему заполнены плотной молчаливой толпой, пройти внутрь он не мог; Вербин миновал стоящих кучками во дворе людей и вышел на улицу. Позади он услышал приглушенный разнобой голосов, сквозь толпу продрался председатель колхоза, после тесноты и духоты помещения вид у него был распаренный. Он заметил Вербина и следом за ним вышел на улицу.

— Алексей Михайлович, насчет жилья не волнуйтесь. У покойницы, правда, есть наследники, мы послали телеграммы, не знаем, успеют ли… Но жить сможете здесь, как и жили. А пока можете у меня, если хотите. — Тучный председатель колхоза старательно вытирал платком лицо и шею.

— Спасибо, не беспокойтесь, — сказал Вербин. — Я устроюсь.

Он побрел вдоль улицы, свернул в переулок, задворками вышел к лугу и направился в лес.

5. После светлой открытости луга он вошел в лес, как в большое сумрачное помещение. Высокая емкая тишина наполняла тенистое замкнутое пространство под самую кровлю; сквозь прорехи в листве блеклыми проталинами виднелось облачное небо. В тишине пели птицы. Голоса их громко и отчетливо были слышны по всему лесу — в укромных, заросших лощинах, в прохладных, сырых оврагах и на полянах, заполненных ровным размытым светом заоблачного солнца. Вербин шел прислушиваясь: птицы не нарушали тишины, — напротив, они как бы усиливали ее и делали заметной. Он шел привычной дорогой, каждое дерево на пути было знакомо.

В глубине зарослей Вербин не услышал — почувствовал новый звук. Еще неслышный, он незаметно соединился с переменчивыми шорохами и скрипами, с птичьими голосами, а потом так же незаметно возник из их переклички — прорезался и стал внятным. Это был женский голос.

Он звучал далеко-далеко, в глубине леса, долетел едва слышно, Вербин был уверен, что слышал его однажды. Голос возвращал его назад, то были не воспоминания, нет, — непостижимо вновь повторились минуты прошлого: спустя много лет он проживал их вновь.

Он шел на звук, голос приблизился, стал отчетливым — Вербин узнал голос Даши. Она умолкла, но звук ее голоса какое-то время держался на слуху, и Вербин шел по памяти. Когда она запела снова, они оказались неожиданно близко.

Белый день проходит, ночка наступает,
Ночка наступает, заря потухает.
Ко мне, молоденьке, милый присылает…

Вербин обомлел. Он вдруг понял, что знает эту песню, слышал когда-то, — но когда, где?!

По естественной причине голос должен был стать в лесу посторонним и нарушать тишину, но по какой-то странности он посторонним в лесу не оказался и тишины не нарушал; мало того, возникнув, он стал ей принадлежать.

Это был негромкий чистый голос, и, как прочие лесные звуки, он был тишине не помехой, а скорее ее признаком.

Он принадлежал лесу, как голоса птиц, скрипы и шорохи, и был здесь своим, как шелест любого из его деревьев.

Милый присылает и сам приезжает.
— Дома ли, мила́я, радость дорогая?
Вышла б на крылечко, молвила б словечко!