Свет на исходе дня

Главным обидчиком был Серый. Ему было за тридцать, он едва знал грамоту и то и дело с помощью силы старался доказать, что и он шит не лыком.

Так случилось, что плавали они на одном сейнере, жили в одной комнате — деться Жвахину было некуда.

Но не в том была суть, что некуда деться, а просто понял Жвахин, что если спасует сейчас, то пойдет так и дальше: впредь и всегда, здесь и везде.

И это тоже он решил неискушенным еще своим умом.

К счастью, его хватило не начать сгоряча, мелким визгом, а накопить себя на решительный шаг. День за днем вытравлял он в себе робость, разжигал злость и взращивал твердость, пока не набрал характера на ответ.

Серый уже успел пройти в жизни огонь, воду и медные трубы славы: на побережье и в окрестностях знали его нрав и силу. Он прошел Колыму, прииски, шахты и острова, на свете не было ничего такого, что могло бы его испугать.

Серый был медлителен, сонлив и, зная свою силу, всегда спокоен. Жвахина он снисходительно называл сосунком. За ним повторяли другие, Жвахину это не нравилось.

Наконец он решил возразить. В сборе была вся комната, было дымно, орал транзистор, четверо резались в карты; Серый в одежде спал на кровати, свет и крик ему не мешали.

Жвахин тоже лежал на койке, но не спал — думал. Он думал, что сегодня — пора.

Было пусто, холодно, замирало сердце, но назад пути не было: он уже взнуздал себя, и теперь будь что будет.

Серый проснулся, сонно, с хрустом, тянулся, ворочался тяжело, потом сказал:

— Сосунок, время…

Жвахин не ответил, словно не слышал. Он делал вид, что читает, глаза скользили по строчкам, он ни слова не понимал; внутри у него все застыло, и пересохло во рту.

— Ты что, оглох? — Серый с неудовольствием зевнул.

Жвахин закрыл книгу, повернул голову и сказал внятно:

— Я прошу тебя, Серый… не называй меня сосунком.

— Что? — не понял Серый и поморщился. — Что ты бормочешь?

— Я прошу тебя: не называй меня сосунком, — отчетливо повторил Жвахин.

— Да? — усмехнулся Серый. Было видно, до него еще не дошло, что происходит. — Тише, вы! — недовольно прикрикнул он на картежников, и те сразу умолкли. — Ты так просишь?

— Да, — подтвердил Жвахин.

Серый удивился, но поразмыслил и неожиданно с ухмылкой согласился:

— Хорошо. Сопляк тебе подходит?

— Нет. — Жвахин изо всех сил старался остаться спокойным, но сердце было ему не подвластно, бухало в груди, как чугунное.

— Какой ты разборчивый… Тебя сейчас поучить или потом?

— Ты не будешь меня учить, — сказал Жвахин, холодея от того, что он делает, и подумал: «А, все равно…»

Игроки вывернули головы и оторопело воззрились на мальчишку: до сих пор он сносил. В тишине орал приемник, кто-то тронул ручку и убавил звук.

— Сопляк, время… — улыбаясь, но медлительно, с давящей тяжестью сказал Серый.

— Шесть без пяти, — не выдержал один из игроков.

— Заглохни, шестерка. Не тебя спрашивают, — отрезал Серый, не взглянув на него. Он спустил ноги и сел; кровать жалобно скрипнула под его весом.

Жвахин положил книгу и тоже сел; они сидели друг против друга.

— Сопляк, время, — уже без улыбки, всерьез повторил Серый с неприкрытой угрозой и в ту же секунду прянул в сторону, прикрыв голову локтем: Жвахин схватил с тумбочки графин с водой и пустил ему в голову.

Графин ударил в стену и разлетелся вдребезги, осыпав постель стеклом и окатив водой. От стены отвалился кусок штукатурки и упал за кровать.

— Ах ты падло сопливое!.. — удивленно, как бы в страшном недоумении протянул Серый и встал.

Жвахин двумя руками подхватил табуретку, и только успел занести над головой, Серый был тут как тут.

Разумеется, он вздул Жвахина так, что впору было класть в больницу. Но Жвахин никому ничего не сказал, не жаловался, пролежал три дня, молчаливый и голодный. Соседи пытались его накормить, он не ел, только пил воду и отворачивался от всех.

— Ну как, соплячок, схлопотал? — ухмылялся Серый, но на лице у него сохранялось недоумение: он не мог взять в толк, как этот пацан решился.

На четвертый день Жвахин уже ковылял по берегу, грелся на камнях под осенним солнцем. К нему подходил участковый, но Жвахин сказал, что скатился по трапу и расшибся. Навестил его и комендант общежития, но и ему Жвахин ответил так же.

Был ноябрь, часто штормило, они пережидали ненастье в бухте, в редкие затишья выходили в море.

Последний выход пришелся на пятницу. Целый день портовый надзор не давал выхода: держался ветер, море было рябым — чересполосица белых гребней и темной воды.

Команды собирались в диспетчерской порта: по скрипучей лестнице поднимались на вышку и заходили в жарко натопленную комнату, где помещалась рация. Постепенно набилось много людей, стало тесно, душно, окна запотели, пахло прелой овчиной, мазутом, рыбой, горящими дровами, гомон стоял, как в пивной. Все уже предвкушали окончание сезона — декабрь на носу, — людей тянуло в отпуск; к тому же завтра суббота, кому охота идти в ледяное море на ночь глядя — от тепла, от жен, от подруг, от выпивки, от картины в клубе…