Свет на исходе дня

В толчее голосов все склонялись, что выходить в море не стоит, но вдруг портнадзор объявил, что волнение спадает, и все вроде бы с облегчением поднялись и, топоча сапогами, стали расходиться.

Жвахин вместе со всеми шел над водой по дощатым на сваях мосткам, перешагивал через чальные тросы. Другая сторона бухты была погружена в густую, непроглядную тьму. На причале редкие тусклые фонари слабо высвечивали черную студеную воду, горы бочек и ящиков, кранцы из старых автомобильных покрышек, борта и рубки сейнеров.

Команда собралась в кубрике, тесной каморке с привинченным столом и койками в два яруса. Кто-то уже растопил круглую железную печь, и она гудела тугим пламенем, заглушающим плеск волн.

— Отходим, — сказал капитан, все заняли свои места, застучала машина, Жвахин отдал носовой и кормовой концы и прыгнул с причала на палубу. Плавно двинулись с места береговые огни, причалы, каменные и деревянные амбары, склады, пакгаузы, малым ходом сейнер выбирался из бухты.

Вскоре машина застучала громче, корпус стал дрожать, началась качка: они вышли в открытое море. Дул резкий холодный ветер, срывая белые гребни волн, брызги тотчас замерзали по всему фальшборту, на тросах и антеннах, ледяная бахрома свисала с крыши рубки.

Жвахин любил стоять в рубке, когда было темно и шкала компаса освещала лица бледно-зеленым фосфоресцирующим светом. Время от времени капитан включал рацию, и рубка наполнялась густой мешаниной звуков — музыкой, треском, морзянкой, разноязыкой речью; больше всего в эфире было японцев.

Казалось, в темноте за краем пустынного моря кишит огромный невидимый муравейник; стоило тронуть рукоятку, звуки сыпались тучей — чудна была эта немыслимая разноголосица среди черноты и безлюдия ночи.

Капитан поговорил с берегом, толкнул дверь в кубрик и сказал:

— Ребятки, трал…

Ловцы влезли в просторные оранжевые робы, надвинули капюшоны и вышли на корму. Вспыхнули яркие фонари, осветили стертые до белизны доски палубы, свернутый кулемой трал и маслянистую черную воду за бортом. На мачте вспыхнули бело-красные огни, означавшие «иду с тралом», и теперь все встречные суда должны были уступать им дорогу.

Загудели лебедки, побежала, полилась в море густая сеть, тяжело бухнулись в воду обитые железом траловые доски, растягивающие на глубине устье трала.

Пока сейнер шел с тралом, все, кроме капитана и моториста, сидели в теплом кубрике, расслабленно дремали, переговаривались лениво, потом вновь натянули робы и полезли на палубу. Каждый занял свое место, лебедки потрескивали, наматывая ваера на барабаны.

Наконец кошель трала, с которого ручьями бежала вода, повис над палубой; пока он висел, каждый на глаз прикидывал улов.

— Давай, сосунок, давай! — весело закричал Серый.

Все ожидали, что Жвахин дернет конец и откроет трал, но Жвахин неожиданно метнулся в сторону, схватил багор и, взмахнув, с силой опустил Серому на спину.

Серый не ожидал, он упал на мокрую, скользкую палубу, вскочил, матерясь, — от его мата могло закипеть море, — вскочил и остановился: Жвахин ожидал его с багром в руках. Острый конец он держал перед собой на уровне груди.

— Отставить! — крикнул капитан. — Это еще что на борту?! Спишу обоих!

— Ладно, — мрачно кивнул Серый. — После поговорим.

Они принялись за работу. Жвахин дернул конец, трал распался, и поток рыбы хлынул на палубу; в один миг на корме вырос живой, трепещущий серебряный холм.

Они быстро загрузили рыбу в трюм, и, пока шла работа, Серый то и дело поворачивал голову и пристально поглядывал на Жвахина: ничего хорошего этот взгляд не сулил.

Они освободили трал, вновь забросили его в море, помыли палубу и спустились вниз.

После холода и пронизывающего ветра блаженно сладким показалось вязкое, настоявшееся тепло, всех разморило, навалилась, обволокла густая, тягучая истома; на круглой железной печке шипела сковородка со свежей рыбой и кипел чайник.

Серый спустился последним. Он остановился у двери и посмотрел на Жвахина, который сидел напротив, с другой стороны стола, у самой печки.

— Теперь ты отсюда не выйдешь, — сказал Сергей устало и опустился на рундук. Жвахин молчал и не двигался. — Тебе не нравится, как я тебя называю?

В кубрике никто не проронил ни слова.

— Не нравится, — бесстрастно подтвердил Жвахин. Было похоже, предстоящая неминуемая расправа его не пугает, он выглядел спокойным, даже безучастным, но был бледен.

— Я тебя буду называть так, как я сам… — начал Серый и умолк.

Все посмотрели на Жвахина и поспешно отодвинулись от стола к переборкам: Жвахин держал на весу кипящий чайник и ждал.

— Серый, он нас всех обварит, — встревоженно сказал один из матросов.

Серый тяжело посмотрел через стол на Жвахина и, видно, понял: обварит.

— Поставь чайник, салага, — сказал он. — Разговор отложим до берега.

— Серый, я тебе при свидетелях говорю: если ты меня тронешь, тебе не жить больше, — спокойно, даже вяло как-то, почти сонливо заметил Жвахин. Он не горячился, нет, был в каком-то странном, задумчивом оцепенении, и потому было отчетливо понятно: сделает, как сказал.