Свет на исходе дня

За все годы кожа его еще больше задубела и просолилась, черты стали резкими, лицо оставалось жестким даже во сне. Мозоли на руках давно уже стянулись в сплошную твердую кору, ладонь была как доска. И голос огрубел постепенно, под стать хмурому выражению лица и неулыбчивым, холодным глазам. Узнать давнего домашнего любимца было никому не под силу.

Где тот мальчик, мечтательный и тихий, который украдкой проливал слезы и по ночам смотрел в небо, — куда делся?

Жвахин давно уже никому не спускал обид. Страха он не испытывал. Если кто-то нарывался, он молчал, терпел до последнего, не отбрехивался, не пылил словами — молчал и лишь щурился, кривя рот и пожевывая губу; он напряженно смотрел на обидчика, копя злость, взгляд его замерзал постепенно, глаза белели от ненависти, и наконец он взрывался, готовый на все.

Дальний Восток Жвахин знал вдоль и поперек. Где задерживаясь, а где мимоходом, он бывал на Кунашире, Итурупе, на Чукотке, много плавал, жил на побережье, а иногда уходил в глубь материка, чтобы потом снова вернуться к морю или податься в любую немыслимую глушь, где, по слухам, платили больше.

В этом деле Жвахин не лукавил и не кривил душой: он любил чистоган. Уговорить его обещаниями было невозможно, ничего другого он не признавал. Он лишь молчал хмуро, кривил рот и пожевывал губу, если его упрашивали, напирая на долг и сознательность, сулили благодарности и грамоты, а потом не выдерживал: «Да что ты мне талдычишь — долг, совесть, сознание!.. Никому я не должен! Плати — весь разговор! А совесть мою не трожь!»

Однажды, как ни уламывали его, как ни упрашивали, как ни стращали опасностью, он в одиночку ушел из экспедиции; случилось это после опора с начальником из-за выработки — взял свою долю продуктов и двести километров один пробивался сквозь тайгу к океану.

Как одинокий матерый зверь, рыскал он повсюду в поисках добычи, и если не находил, или она иссякала, или в другом месте сулили больше, он уходил, никакая сила не могла его удержать.

И нигде не было у него пристанища, своего угла, насиженного места, привязанности…

Родители его к тому времени умерли.

Слабых Жвахин не жалел. Они вызывали у него досаду. Он не обижал их, привычки такой вообще не имел, но жалости к ним не испытывал, и разжалобить его слабостью было пустой затеей. Сам он в жалости не нуждался.

Он надеялся на себя — всегда, во всем, на себя одного, впрочем, на кого же еще? — у него никого не было. Он был один, никто его не ждал, никто не думал о нем, ни одна живая душа не вспоминала его — поблизости и вдали, ни у кого не болело по нему сердце.

Женщин всерьез Жвахин не принимал. Он знал их многих, сходился на короткий срок, когда оседал где-то, но стоило ему тронуться, он их забывал.

Повсюду, в городах и в любой глуши, на островах и на материке, на всем побережье от Чукотки до Владивостока, он находил женщин, готовых приютить его в надежде хоть на время найти опору. Их было немало, тоскующих в одиночестве, они рады были к кому-нибудь притулиться, даже если знали, что удержать не смогут. О любви не было речи.

Ему казалось, он знает, что такое любовь, видел не раз, особенно на Курилах, куда пароходы привозили на рыб-заводы тысячи сезонниц со всей страны, женские колонии растревоженно гудели, стоило в поле зрения попасть хоть одному мужчине.

Однажды у него на глазах густая толпа сезонниц поджидала у причала судно. Пока пароход швартовался, толпа на берегу пребывала в лихорадке, весь экипаж был в наличии на палубах, девяносто шесть моряков, четвертый месяц живущих без берега: у тех и других горели глаза.

Полоса воды между бортом и стенкой сужалась, все напряженно всматривались, шарили глазами по лицам, волнение росло, вот-вот, казалось, лопнет терпение, и тогда неизвестно что — стихийное бедствие: те и другие могли кинуться вплавь.

На новом месте Жвахин находил себе женщину по душе, но стоило ему услышать в голосе подруги брачные нотки, он уходил и не возвращался.

Он умел ухаживать, не скупился — угощал и дарил подарки, но не сорил деньгами, не спускал до нитки, как другие, одуревшие от шальных денег.

Голову Жвахин не терял никогда. Ему случалось видеть шалую гульбу, когда какой-нибудь рыбак, сойдя на берег после шести месяцев моря, заказывал два такси и ехал из Находки во Владивосток — в одной машине сам, в другой чемоданчик, катил в ресторан «Золотой Рог» или в «Приморье» и небрежно бросал официанту: «Все меню! Подряд!»

Стола, разумеется, не хватало, подставляли еще один, а то и два, несли все закуски, все первые, вторые, третьи блюда, курево, десерт, выпивку — все, что значилось в меню и имелось в наличии. Жвахин лишь кривил рот в улыбке, наблюдая со стороны.

Встретив подходящую женщину, он не пускал пыль в глаза, подступал всерьез. Он не прочь был погулять по ресторанам, женщинам это нравилось, но намерений своих не скрывал, речь вел открыто; если дело слаживалось, он собирал пожитки и тут же перебирался.