Свет на исходе дня

Обычно на жизнь им хватало, Жвахин не скаредничал и за счет подруги не жил никогда, женщина даже могла не работать, но сам он всегда был не прочь подработать и не отказывался, если была возможность.

Прочее его не касалось. Он считал, все справедливо: женщина дает кров и уход, он дает деньги. Ему казалось, у них уговор честь по чести, без вранья, никто никого не обманывает.

И он старался по мере сил, добывал, где мог, приносил то, что с него причиталось, и отдавал сполна, даже больше.

Но почему-то всегда почти по обыкновению стоило с женщиной пожить, ей становилось этого мало, она начинала хотеть еще чего-то — все как одна.

Он не вникал в их печали. Все честно — он свою долго приносит, и Жвахин не мог взять в толк, что им нужно: некоторые готовы были отказаться от денег, только бы он остался.

С женщиной он обычно жил до тех пор, пока та не предъявляла на него права. У одних это случалось раньше, у других позже, иногда и до слов не доходило, он уже заранее знал, к чему клонится.

Он уходил, уходил тотчас, ни одна женщина не имела на него права, стоило заикнуться о праве на него, он был таков — удержать его было нельзя. Какая любовь, о чем речь?

Он не понимал, что им нужно, каждый дает свою долю, и он честно вносил свою долю, пока жили вместе, а уходя, делился тем, что имел, все справедливо — чего же еще?!

Угрызения совести его не мучали, он был убежден, что никому ничего не должен, рассчитался сполна.

Он умел жить один и лишь иногда приближался к жилью, короткое время делил с кем-то кров и пищу и вновь уходил, не вспоминая и не сожалея.

Жвахин полагал, что жизнь он понимает правильно. Себя он считал старателем, главное — получить сполна. Да не разбоем, не ловкостью рук или хитростью, нет, честно, своим горбом.

Он всегда старался огрести побольше, брал сколько мог. Правда, и выкладывался до конца, так, что дух вон, себя не жалел. И только не надо слов, не мычите ему о долге и совести, сыт по горло.

Жвахин рано стал седеть, короткие темные волосы перемежались сивыми нитками. Но тело по-прежнему оставалось сухим и поджарым, жилистые руки, казалось, сплетены из стальной проволоки. Лицо с годами стало еще суше и резче: светлые глаза, колкий взгляд, впалые щеки, ранние морщины… Угадывались в нем некое постоянное напряжение, натянутый нерв, вечная настороженность, словно он ждал чего-то, неизвестно чего, какой-то угрозы, неведомой опасности — отовсюду, всегда; в любую секунду он готов был дать отпор.

До тридцати двух лет Жвахин не знал устали и не задумывался, как жить. Его мотало повсюду, рабочие руки были нарасхват. Для него не имело значения, где жить, условия были ему безразличны: плати — разберемся. Не он один жил так — многие. Сколько он поменял бараков, кубриков, общежитий с тех пор, как ушел из дома, сколько видел людей и мест — не перечесть.

Тысячи людей срывались повсюду с насиженных мест и без оглядки устремлялись неизвестно куда, подальше от дома, тысячи людей в тех краях, где он бывал, и миллионы по всей стране.

Дни катились в гуле океанского прибоя, набегали на берег и опадали пеной, дни терялись в шелесте тайги, сбегали ручьями по склонам сопок, бежали извилистыми ледяными речками по узким долинам, улетали с ветрами, падали с отвесных скал в море, разбивались о дикие прибрежные камни, курились и таяли в дыму камчатских вулканов, проплывали в бесчисленных бухтах, лагунах, заливах, оставались за кормой траулеров и сейнеров и исчезали, исчезали бесследно. Жвахин не заметил, как разменял четвертый десяток.

Он не разглядывал свою жизнь, не думал о ней — жил как придется, каждым нынешним днем, не оглядываясь назад, и не озирался по сторонам, чтобы понять, что вокруг.

Но иногда вдруг, изредка, крайне редко, он испытывал непонятное глухое сожаление, точно что-то могло быть и не случилось — минуло, прошло стороной, и какая-то смутная горечь невнятно ныла в груди и чуть касалась сердца.

В тридцать два Жвахин женился. Вера была моложе на двенадцать лет. Доброжелатели предостерегали — слишком молода, но у Жвахина на этот счет было свое мнение. Уж если вязать себя, то с такой — опытная ему ни к чему, он сам опытный.

— А потом что? — едко интересовались предусмотрительные и благоразумные. — Ты-то в возраст войдешь, а она еще молодая.

— Моя забота, — отвечал Жвахин и гасил разговор. Он вообще не любил лишних слов, не подпускал к себе никого близко, чужие откровения были ему не нужны, а сам он не раскрывался.

Жвахин смотрел на жизнь трезво: придет время — свернемся. А пока есть сила на работу и на женщин и не скоро еще иссякнет; он надеялся, его надолго хватит.

С женитьбой взгляды его не изменились: он по-прежнему считал, что если люди сговорились жить вместе, то каждый дает то, что с него причитается, иначе и ни к чему, пожалуй, лучше порознь.

А сговорились — изволь… Мужская забота — найти крышу над головой, пропитание и прочее, что нужно для жизни, а дело женщины — устроить так, чтобы было ради чего стараться.