Свет на исходе дня

— Старшие в школе обычно не замечают младших, — сказала она.

— Может, я бы и вспомнил, — произнес Жвахин. Он не сказал «если бы увидел», но было понятно.

— Вряд ли… — с сомнением заметила она. — В школе три года большая разница.

— Да… — согласился он, — пожалуй.

— Вы меня тогда не замечали, — сказала она. Он понял грустную усмешку на ее лице. — Да и что замечать-то? Школьная форма, две косички…

— А сейчас?

Она не ответила. Он чувствовал на себе внимательный взгляд, ощутимый, как прикосновение.

— Много времени прошло, — сказала она после молчания.

Да, времени прошло много, больше, чем он прожил здесь, и вдруг оказывается, кто-то знает его, девочка в форме, с косичками.

— Вы так здесь и жили? — спросил Жвахин.

— Так и жила. Наши почти все разъехались.

— А вы что же?

— Я? — Она вздохнула. — Осталась.

Они помолчали, неожиданно она заторопилась:

— Ваша тетя возвращается, я пойду.

— Почему? — удивился Жвахин. — Вы разве не к ней?

— Нет, — сказала она.

Получилось, она пришла к нему.

Она направилась к выходу, но уже послышались шаги на крыльце и скрипуче пропела дверь.

— А, Маша… — сказала тетка с порога. — Что пришла?

— Проведать, — ответила женщина. Голос показался Жвахину растерянным, будто ее застигли врасплох.

— Спасибо, что не забываешь. А ко мне племянник приехал.

— Я знаю, мы говорили…

— Погоди, я чай поставлю. Печенье купила.

— Нет, я пойду, мне пора уже. Я, может, вечером зайду.

— Заходи, заходи…

Гостья ушла, тетка вздохнула жалостливо:

— Бедняжка…

— Ты о ней? — спросил Жвахин.

— О ней, о ком же… Мужчине этого не понять.

— Что там понимать! Скажи — несчастная любовь…

— Если бы! Несчастная любовь тоже любовь. Жизнь! А тут ничего. Ты понимаешь, что значит — ничего?

— Встретит еще кого-нибудь…

— Вряд ли. Уж очень собой невзрачна, а обмануть не умеет. Другая — ни рожи, ни кожи, а намажется, накрасится, глядишь — глазам не веришь. За красавицу может сойти, если никто умыть не догадается. А эта… Не лукава совсем, бесхитростная душа. Меня на нее иногда даже злость разбирает, уж больно тиха да скромна.

— Опиши мне ее, — попросил Жвахин.

— Что тебе сказать… Обыкновенная. Соли в ней никакой, ни перца, ни изюминки. Одета опрятно, но так… ширпотреб. Выглядит старше, чем есть. Это от работы, устает. Забот было много. Восьмилетку закончила, дальше не могла. Отец рано умер, работать пошла, она старшая была, брат и сестра еще. Мать после смерти отца болела много, вот ей и пришлось… А заботы женщину не красят.

— Ну, и так… внешне?

— Ничего интересного. — Некоторое время тетка размышляла. — Ей бы косметику, парикмахера… — Она вдруг спохватилась: — А тебе зачем?

— Думал, вспомню. Мы, оказывается, в школе вместе учились.

— Она ко мне заходила иногда, навещала. Приболею — поможет: приберется, сготовит… Бывало, о тебе спросит. Постой… Нет, вряд ли… столько лет прошло. Не могла она тебя помнить. — Тетка помолчала немного и сказала задумчиво: — Хотя… кто знает…

Маша пришла вечером. Тетка заварила чай, поставила на стол печенье и повидло. Они сидели втроем под ветхим абажуром, перенесшим многие кочевья: Ксения не расставалась с ним половину жизни.

Они под музыку пили чай. Тетка поставила патефон на стол рядом с собой, чтобы менять пластинки не вставая. Музыка с трудом прорывалась сквозь треск и хрипы и, казалось, вот-вот потонет в них; к середине диска одышка патефона усиливалась, задыхаясь, он терял силу, голос его угасал, становился низким, плывущим. Ксения приходила ему на помощь: вставной ручкой она подкручивала пружину, и патефон петушился, как молодящийся старик, старался, пока снова не терял пыл.

— Я проигрыватель куплю, — предложил Жвахин.

— Купи, — согласилась тетка.

— И пластинки новые…

— Как знаешь. Эти я на патефоне буду крутить.

— Слов уже не разобрать, — сказал Жвахин.

— А и не надо. Я их наизусть знаю.

Патефон был для нее уже как бы частью тела, вроде руки или ноги, отказаться от него она не могла. Что угодно могло меняться вокруг, своих привычек она менять не намерена.

Ксения держалась за свой абажур, свой кофейник, свой патефон, как за жизнь, — Жвахин впервые понял такую тесную связь людей и вещей; он подумал, что отнять у тетки привычные вещи — все равно что посягнуть на ее жизнь.

Сипло наигрывал патефон, Ксения курила, время от времени подкручивала пружину, дым сигареты плыл над столом, обволакивая абажур, таял в полумраке над ним, и все трое молчали, думая о своем: безмолвное застолье, странное чаепитие…

Ксения сменила пластинку, никто не проронил ни слова. Казалось, они для того и собрались, чтобы в молчании послушать старые пластинки. Маша подливала всем чай. Похоже было, они посидят, дослушают музыку и разойдутся так же молча, как сидели.

Но случилось неожиданное: Жвахин вдруг отставил недопитую чашку, поднялся и кивнул тетке.

— Что? — не поняла Ксения.

— Прошу…

— Танцевать?! — не поверила она, но дала руку и встала. — Не помню, когда танцевала.

Двигалась она легко, умело, видно, знала когда-то в этом толк. Они танцевали на маленьком пятачке возле стола; когда пластинка кончилась, Маша перевернула ее и завела пружину. Ксения села на место.