Свет на исходе дня

— Маша, прошу, — сказал Жвахин.

Она не двигалась и молчала. Он стоял посреди комнаты и ждал, она не шла. Лишь Ксения видела ее испуг: Маша сидела, застыв, будто окаменела. Оркестр уже сыграл вступление, и давний сладковатый тенор повел знакомую старую мелодию — Маша сидела не шевелясь.

— Иди, не бойся, — сказала Ксения ласково.

Маша скованно поднялась и с испуганным, застывшим лицом оцепенело приблизилась к Жвахину.

— Вы точно с мороза, — сказал он, беря ее руку.

Он еще помнил танцы в портовых ресторанах, когда среди шумной музыки, мельтешения и буйного разгула он чувствовал себя хозяином жизни, победителем — сам черт не брат. Тогда было вдоволь денег и силы вдоволь, можно ни о чем не думать — веселись, наслаждайся…

Со стороны, должно быть, странная была картина: красноватый, затененный абажуром свет, хриплый патефон, слепец, танцующий с женщиной, курящая старуха… Странная картина, странное веселье…

Но он не знал, всего, вернее, не видел: ах, танцы-шманцы, что делают с человеком, вроде бы ничего особенного, движения под музыку, но поди разберись, почему вытирает слезы старуха и блестят влажно глаза партнерши?

Хрипел патефон, с треском крутилась пластинка, и едва можно было разобрать мелодию, но все это не имело значения, потому что, как бы там ни было, играла музыка, горел свет, была компания, общество, никто не страдал от одиночества и можно было потанцевать в кои-то веки в этом забытом богом месте на краю земли.

Вечеринка удалась. Это были уже не просто танцы под патефон, не просто чай — это был праздник.

Маша стала бывать у них. Днем она работала на песцовой ферме, вечером приходила к ним.

Обычно она и Ксения читали по очереди вслух, позднее все пили чай и вели разговоры. Бывало, Маша вместо Ксении вела Жвахина на берег. Они гуляли в час отлива по гладкому, вылизанному океаном, мокрому песку.

Редкий день обходился теперь без встречи. Когда Ксении неможилось, Маша ухаживала за ними и вела дом как своя. Она читала Жвахину каждый день и водила его гулять, — без нее ему трудно было уже обходиться.

Вечером Маша уходила к себе. Со временем в ее уходах появилось нечто странное, какая-то ненормальность: казалось, ей надо остаться.

И когда она почему-то не приходила, ее отсутствие тоже выглядело странным и неуместным.

Жвахина она называла Николаем Сергеевичем. Он говорил ей «ты» и «Маша», она ему говорила «вы». Этого он понять не мог, Маша не объясняла.

В одну из суббот они гуляли по берегу, медленно брели вдоль воды по длинной полосе песчаного пляжа. Жвахин остановился, поднял голову: солнце припекало кожу. Лицом он почувствовал свободное, открытое пространство перед собой, неограниченный простор, затопленный ярким светом.

— Штиль? — Жвахин обратил глаза к океану, будто всматривался в даль.

— Штиль, — подтвердила Маша.

— По воде пойти охота. — Он шагнул вперед. — Пойдем?

— Ноги намочите, — она удержала его.

— А так пошла бы?

— Пошла. — ответила она просто. — Я давно готова.

— Давно? — не понял Жвахин. Вернее, понял, но не поверил.

— С шестого класса.

Он молчал, не зная, что сказать. Никогда с ним такого не было, обычно он знал, что ответить.

Получилось, она призналась ему, а он молчит, рта не раскрыл. К тому же она помнила его все годы, а он даже не знает ее.

— Болтают о нас? — спросил Жвахин.

— Говорят…

— Что?

— Все.

Он подумал, что вот идут пересуды, а ведь ничего нет, и ему мнилась какая-то его вина, но не за пересуды, а за то, что ничего нет.

Прежде он никогда за собой вины не испытывал.

— Откуда ты знаешь? — спросил Жвахин.

— Знаю. По улице идем, все умолкают, пялятся. На заборах виснут. Занавески на окнах отводят. Смотрят.

Жвахин не раз замечал, как напрягается ее рука, когда они шли по улице.

— Так уж у нас ведется, — сказала Маша. — Все на виду.

— Ты не боишься?

— Нет, — ответила она спокойно, даже с некоторым безразличием, как будто для нее это ничего не значило или она уже решилась однажды и с тех пор не оглядывалась.

— Болтают, а ничего нет, — сказал он с усмешкой.

— Это от вас зависит, — тихо ответила Маша. Жвахин молчал, не зная, что сказать, — язык присох.

Он вдруг почувствовал себя так, точно стоял на шаткой доске высоко над землей: чуть оступишься — вниз головой.

Снова вышло — она призналась ему, а он отмалчивался, в кусты сбежал.

Он притянул ее за руку и поцеловал наугад, — получилось, в голову.

Жвахин услышал короткий всхлип, будто ей не хватило дыхания, почувствовал, как она обмерла; рука у нее сразу стала ледяной.

— Маша… — растерянно пробормотал Жвахин. Никогда не терялся — и вдруг на тебе, как мальчишка…

Похоже было, она окоченела на морозе, голос, стиснутый судорогой, дрожал в горле; она хотела что-то произнести, но давилась рваными, сдавленными звуками.

— Что с тобой? — все так же растерянно спросил Жвахин.

— Я… Никто… В первый раз… — с трудом произнесла Маша.

Позже, когда она успокоилась немного, Жвахин сказал:

— У меня ведь семья…

— Я знаю, — ответила она.

— Я могу уехать…

— Да. — Она помолчала и добавила: — Все равно.

Некоторое время они не говорили, как бы свыкаясь с тем, что произошло.