Свет на исходе дня

— Зачем тебе… такой… калека? — спросил он, будто поднял страшную тяжесть.

— Я одна могу управиться… за двоих…

— Я не о том. Я ведь слепой… А что дальше?

Какое-то время она собиралась с мыслями и наконец решилась:

— Николай Сергеевич, я скажу, но вы не поймете. Я одна была, всегда одна. Столько лет ждала, надежду потеряла. Думала, жизнь прошла уже. Таких, как я, пустоцветами зовут. И впереди мне ничего не сулилось, что я есть, что меня нет — никто не заметит. А тут вы приехали… Вам не понять, я иначе жить стала. То я с работы домой идти не хотела, а теперь рвусь, бегу — ждут ведь. Неужели думаете, я не понимаю, что здоровый вы бы меня и не заметили вовсе? Понимаю. Мимо прошли бы, как тогда, в школе. Да только что ж, ничего это не меняет. Я теперь с работы спешу каждый день — нужна кому-то. Чуть задержусь — у меня уже сердце ёкает и мысли беспокойные: как он там без меня?! Уж за одно это я судьбе благодарна. А что дальше будет, я думать не хочу, сейчас надышаться бы.

Он подумал, что не встречал этого никогда. Женщинам обычно было мало того, что они имели сейчас, они загадывали вперед и старались его привязать. А так — никогда.

Жвахин почувствовал, как засаднило в груди, — не было с ним такого прежде, он считал — и быть не может. А вот ведь повело… Даже дышать трудно стало.

Он сел на песок и замер. Маша молчала и вдруг засмеялась тихо:

— Я ведь оттого такая смелая, что вы не видите меня. Будь вы зрячим, я бы вам на глаза показаться боялась.

Жвахин сидел молча. Что говорить? Он понимал перед собой огромный, настоянный на свету простор, нестерпимый блеск океана, густеющий вдали воздушный дым…

Вечером он сказал Ксении:

— Тетя, что, если я перейду к Маше?

Ксения встретила вопрос спокойнее, чем он ожидал.

— Если ты спрашиваешь, ты уже решил. Но ты спросил, я отвечу: не одобряю. У тебя семья.

— Была.

— Есть. — Ксения долго молчала, курила, потом спросила: — А Маша что же?

— Зовет…

— Ах, беда! — сокрушенно вскинулась Ксения. — Светлая душа, грех обижать. Вот ведь жизнь: хорошие люди горе мыкают. — Она умолкла и заметила: — Некрасива весьма.

— Я этого не знаю, — усмехнулся Жвахин. — Захочу, красавицей представлю. Я ведь тоже теперь не подарок.

— Сам смотри, — сказала тетка резко, поймала себя на оплошности и рассердилась еще больше. — Ты когда из дома сбегал, со мной не советовался!

Она закашлялась, потом молча курила, затягиваясь, ей хотелось высказаться, но она сдержалась.

Маша привела его в старый родительский дом, в котором, кроме нее, уже давно никто не жил. Опрятно пахло мытыми дощатыми полами, свежим глаженым бельем, и сочился неизвестно откуда запах сушеных трав.

— Я одна тут живу, — сказала Маша. — Родители умерли, брат на пароходе плавает, сестра замуж вышла, а я здесь… одна…

— Домом пахнет. — Жвахин поводил головой из стороны в сторону. Ему казалось, он знает этот запах, так пахло в детстве, — знает, но забыл.

— Я слежу. Протапливаю, скребу повсюду… Немного недоглядишь, запустение настает. Одной мне весь дом ни к чему, конечно, комнаты хватит, да я все равно везде прибираюсь. Вроде бы, если я его целиком сохраню, все назад вернутся. Нас когда-то в нем много было.

Он подумал, что она права, пока есть дом, есть надежда, дом ждет всех, кто в нем жил, но если умрет дом, это конец, назад никто не вернется.

Маша провела его по всему дому, назвала все пороги, ступеньки, двери, чтобы Жвахин поскорее привык и мог передвигаться сам.

— Я хочу искупать вас, — сказала она вечером первого дня.

— Ты приготовь все и выйди, — попросил он.

Она не противилась, нагрела воду и сделала, как он велел, но когда он беспомощно тыкался, роняя то мочалку, то мыло, и ползал, шаря руками, она вошла, усадила его без слов в корыто с водой и стала ласково, как ребенка, мыть.

— Кто ж вам поможет, как не я, — сказала Маша, намыливая ему голову. — Вы уж, пожалуйста, не стыдитесь меня, — попросила она, и он покорился.

И вот ночь, и хрустящие, жесткие, будто с мороза, холодные простыни, и высокие, взбитые, топкие подушки, и обоюдная немота, хотя уж, казалось бы, он-то всего повидал, и какая-то горестная тишина, как ожидание, как вопрос, и затапливающая комнату внятная печаль, и страх перед словами, и боязнь молчания, и — робкая, тщедушная надежда.

Вдруг просто и непритворно, как все, что она говорила, Маша сказала:

— Я уж и не надеялась. Думала, помрет во мне женщина, не родившись. Так что ж мне горевать? Могла не узнать, а узнала. И вот вы здесь, рядом… Хоть и не знаю, как там дальше, а нынче — счастье! Вы, Николай Сергеевич, знайте: я вас никогда не оставлю, всегда любить буду. А за себя вы сами решайте. И не мучайтесь, не терзайтесь: как выйдет, так и будет.

Дальнейшая их жизнь выглядела размеренной и лишенной событий. По утрам Маша убегала на работу. Жвахин слушал радио. Она прибегала в обед, кормила его, они беседовали за едой, и она снова убегала на ферму!

Но вечер принадлежал им полностью. Маша читала вслух, они часто навещали Ксению, а иногда тетка приходила к ним, после нее в доме долго не выветривался запах табака.