Свет на исходе дня

Они услышали скрип калитки, Маша выглянула в окно и выбежала навстречу. У нее не хватило терпения уйти в дом, как была в легком платье, так и осталась на морозе, дрожащими руками порвала конверт.

— Ты хоть бы оделась, простынешь, — сказала ей почтальон, но Маша не слышала, торопливо развернула листок и быстро пробежала глазами.

— Надо везти, — убежденно сказала она, вкладывая письмо в конверт.

Почтальон посмотрела на нее и покачала головой:

— Вон как загорелась, мороз ей нипочем.

Они вместе поднялись на крыльцо и вошли в кухню; сквозь дверь Жвахин слышал шаги и слова.

— Когда повезешь? — спросила почтальон.

— Завтра и повезу, — ответила Маша.

— А с работой как?

— Отпрошусь. Не отпустят — уволюсь.

Некоторое время за дверью было тихо, потом снова раздался голос почтальона:

— Конечно, беда такая… А ты не боишься, станет зрячим, уйдет?

— Боюсь, — ответила Маша тихо.

— И все-таки повезешь?

— Повезу.

Он почувствовал, как трудно стало дышать, — воздуху не хватило.

— Маша, я тебе в матери гожусь, да и мать твоя присмотреть просила, потому и скажу… Ты не обманывайся и зря не надейся: он, может, потому с тобой, что не видит.

— Я знаю, — сказала Маша едва слышно.

Жвахин нашарил рукой и толкнул стул, на грохот вбежала Маша.

— Что?! — спросила она в тревоге.

— Стул упал, — ответил Жвахин. — Маша, еда стынет…

— Я сейчас… Письмо принесли.

Она вышла на крыльцо проводить почтальона, они о чем-то еще говорили, он не слышал.

Жвахин почувствовал, что замерзает, руки-ноги окоченели, он сгорбился, сжался и дыханием погрел пальцы.

Стукнула наружная дверь, Маша прошла в кухню, стало тихо, Жвахин понял, что она обдумывает новость.

— Маша!.. — позвал Жвахин. — Маша, поди сюда. — Она вошла и остановилась. — Маша, я тебе одно скажу… Что бы ни было, я тебя не оставлю.

Она подождала, привыкая к его словам, и ответила:

— Вы не закаивайтесь, Николай Сергеевич… Разве можно знать? И слова мне не давайте, чтобы потом не казниться. Как захотите, так и будет. А клясться не надо.

На другой день Маша взяла в сберегательной кассе все деньги, какие у нее были, четыреста рублей, потом дом за домом обошла весь поселок, прося взаймы.

— Смотри, Марья, привыкнешь к нему, прикипишь сердцем, как расставаться будешь? — спросила соседка.

Машу многие предостерегали. В поселке почти все были уверены: выздоровеет Жвахин — уйдет. Маша отмалчивалась или кратко отвечала: «Я знаю»; ей удалось получить в долг триста рублей.

Было похоже, она твердо знает, что делает, была ровна и спокойна, словно ее не мучали сомнения. Жвахин знал, что она никогда не ездила дальше районного центра, и спросил, не страшно ли ей.

— Тревожно, — ответила она. — Тревожно, конечно. Да что делать?

В декабре выпал снег, по ночам морозило, часто штормил океан. Прибой украшал берега причудливой наледью, в сильные морозы казалось, что брызги от волн замерзают в воздухе; мокрые, выброшенные на берег камни быстро покрывались льдом.

Но днем все так же было солнечно, и обледенелые прибрежные скалы ослепительно горели на солнце. Вся береговая кромка материка на тысячи километров, от устья Амура до Находки, была закована в лед и ярко отражала в тот погожий декабрь короткое зимнее солнце.

Они выехали рано утром, на попутной машине добрались до маленького местного аэродрома и купили билеты. Погода благоприятствовала им, вылет состоялся по расписанию.

Всю дорогу Маша держала руку Жвахина — в машине, в самолете и в городе, пока добирались до места; она не отпускала его от себя, и ему всю дорогу было спокойно и надежно, как ребенку, которого мать в толчее держит за руку. Но ни ее, ни его не покидал страх перед тем, что их ждет.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

В больницу Маша приходила каждый день. Она сняла комнату, но все время почти проводила в больнице: она бралась за любую работу, чтобы ей разрешили остаться.

Маша мыла полы и туалеты, водила больных гулять, разносила белье и пищу; в отделении ее вскоре уже считали своей и пускали в любое время.

В самом начале лечения Маша подстерегла в коридоре лечащего врача.

— Доктор, я хочу узнать о Жвахине, — обратилась она к врачу.

— Вы его жена? — спросил врач.

— Нет.

— Родственница? — Маша покачала отрицательно головой, и врач удивился. — А кто?

— Никто.

— То есть как?!

— Посторонняя.

Маша молчала и продолжала смотреть на врача, ожидая ответа; было видно, она не уйдет, пока не добьется своего.

— Мы вообще-то посторонним сведений не даем, — хмуро заметил врач и спросил: — Что вы хотели узнать?

— Он видеть будет?

— Не знаю. Будем лечить.

— Ему операцию сделают?

— Нет, только консервативное лечение.

— Долго?

— Трудно сказать. Как пойдет рассасывание… Сделаем анализы, обследуем. Курс обычно месяц-два. Потом перерыв — и повторно. Иногда три курса.

— А увидит когда? — спросила она и добавила: — Так, чтоб человека узнать?

— Этого я не знаю, — сказал врач с некоторой досадой.