Свет на исходе дня

Новый год они встретили в больнице. В отделении было пусто, многие больные на праздник выписались, Жвахин остался в палате один. Он помнил и внятно ощущал за стенами новогоднюю суету города, взбудораженность и спешку последних вечерних часов, многолюдье, толчею, разноцветные огни елок за морозными окнами, праздничную иллюминацию, торопливый бег прохожих, яркий блеск стеклянных шаров в витринах, общее веселое возбуждение — в палате было пусто и тихо.

Жвахин остро вспоминал дом. С Верой они ходили в гости или собирали знакомых у себя, — он отчетливо помнил приятную сутолоку, нетерпеливое предвкушение праздника, разноголосый гомон, взрывы смеха, веселую сумятицу застолья, ночной концерт по телевидению…

Врачи и сестры из разных отделений накрыли стол в ординаторской, больные собрались в одной из палат. Сквозь двери доносились отдаленные голоса, шаги, музыка, — даже здесь, в больнице, люди хоть на вечер мечтали забыть о несчастьях.

Маша молча выкладывала из свертков снедь, которую ей удалось купить. Жвахин понуро сидел на кровати.

— Я хотела купить шампанского, но не нашла, — сказала Маша.

— Перебьемся, — мрачно усмехнулся Жвахин. — Такой Новый год, что можно и без шампанского.

— Я вино купила, да не знаю, можно ли вам…

— Ничего. Я уж не помню, когда пил.

Маша все приготовила, они дождались полуночи.

— Вот и Новый год. — Жвахин выпил вина.

— Грустно вам? — спросила Маша.

Он не ответил. Сейчас везде в домах царило веселое застолье, он ощутил остро — вокруг, повсюду, везде, где были люди.

— А тебе весело? — спросил Жвахин.

— Мне — да. Что грустить? Я ведь не одна, с вами. Для меня и это радость. Вот когда одна в доме на праздник, тогда грустно.

— Приходилось?

— Приходилось… Иной раз в гости позовут, а иной и нет. Мы с Ксенией Петровной на посиделки ходили. Соберутся старушки одинокие, а я с ними. А бывало, заупрямлюсь: неужто это все, что мне в жизни досталось? Нет, не пойду. И одна назло себе дома сижу. А сейчас лучше и желать нечего, мне другого не надо. Я всю жизнь готова так праздновать.

Жвахин молчал. Любые слова были сейчас никчемны, что бы он ни сказал.

— А вам грустно, я понимаю. Город кругом, все веселятся, празднуют, а вы здесь, со мной…

— Маша, ты что?!

— Николай Сергеевич… Я вообще говорить не умею… Может, следовало вас на праздник домой отвезти? Или жену вашу позвать?

Она не притворялась и не лукавила, он знал. И отвезла бы его домой или позвала бы Веру, скажи он об этом, — сделала бы без лишних слов, и никто не узнал бы, какую цену она платит за все.

— Маша! — Жвахин обнял ее, чувствуя, как из глаз у нее бегут слезы. — Ты не знаешь, что ты за человек.

— Обыкновенный, — горько улыбнулась она — он почувствовал — и вздохнула глубоко, чтобы удержать плач.

— Если бы не ты… я… не знаю, что со мной было бы… — сказал Жвахин.

Они лежали на больничной койке, сквозь стекло над дверью в палату проникал свет плафона; они лежали в полумраке, едкая горечь, смешанная с печалью, томила их в новогоднюю ночь.

Однажды он сидел на дворе при солнечном свете. Вдруг — нет, слишком страшно — он закрыл глаза: ему померещилась человеческая фигура.

— Маша… — тихо сказал Жвахин. — Отойди в сторону.

Он видел определенно — пятно переместилось. Не веря себе, он сказал:

— Я, кажется, что-то вижу…

— Да?! — Она побежала к нему и остановилась, закрыв собой солнце. — Видите?!

— Пятно…

— А меня, меня видите?!

Он удивился ее внезапному смятению. Было похоже, она даже дыхание затаила.

— Нет, только пятно, — сказал Жвахин.

— Все равно хорошо. — Маша отошла, он снова увидел освещенное солнцем пятно. — Вы теперь поправитесь.

После трех недель лечения Жвахин едва различал очертания людей и предметов.

— Вам бы в Одессу съездить, — сказал Жвахину лечащий врач в январе. — В клинику Филатова.

— Как? — спросил Жвахин.

— Надо написать. Повезет — они вас вызовут. У них, правда, очередь, надо ждать.

Пока они разговаривали, Маша шваброй протирала в палате пол, но когда врач вышел, она догнала его в коридоре.

— Доктор, вы говорили — в Одессу… Там больница?

— Глазной институт.

— У вас адрес есть?

— Поищу…

Но Маша не стала писать. Она отправилась в агентство Аэрофлота и узнала, что самолеты в Одессу летают четыре раза в неделю. Маша купила два билета. Жвахин был удивлен: она никого не спросила, ничего никому не сказала, просто объявила, что во вторник они летят.

Она забрала его из больницы в понедельник под вечер. Они поужинали в кафе и отправились на Посьетскую улицу, откуда шел автобус-экспресс в аэропорт; всю ночь они коротали время в душном зале ожидания или гуляли вблизи аэродрома, над которым изредка взбухал гул моторов.

Была ясная студеная ночь, близились крещенские морозы, в жестком, колком воздухе сухо поскрипывал снег.

— Даже не верится, что так далеко полечу, — сказала Маша.

— Полетим, — улыбнулся Жвахин. — Небо чистое?

— Все звезды видно.