Свет на исходе дня

В назначенный час на улице появлялся грузовик, рядом с ним шествовал человек с большим колокольчиком, похожим на старый школьный звонок. Стоило позвонить, как тотчас распахивались все двери, из которых, будто по команде, выскакивали хозяйки с ведрами. Казалось, до сих пор они сидели в засаде, дожидаясь условного знака; с разных сторон они сломя голову летели к машине: мусор принимали по очереди, и каждая хозяйка норовила обогнать прочих.

Этот смешливый, горластый город казался всегда праздничным, здесь не верилось в уединенность далекого поселка на берегу океана, где сейчас была Маша и где он сам был недавно.

Одесса напоминала Жвахину Владивосток. Крутые улицы над морем, соседство порта и домов, лестницы на спусках, террасы крыш — сходная картина, хотя другое море на другом конце земли.

Зима случилась строгая и бесснежная. За ночь снег тонко порошил землю, по утрам низовой ветер гнал и крутил по асфальту сухую белую пыль, наметая в углы и под стены скошенные мелкие сугробы.

Жвахин слонялся по городу, гулял по берегу моря и думал о своей жизни; никогда прежде не думал он о ней столько. Зрения между тем у него прибавлялось.

Через месяц его снова приняли в клинику, врач определил тридцать процентов. Новый курс лечения состоял из инъекций в глазницы и в вену, переливаний крови, электропроцедур и ультразвука.

Уже вовсю гуляла и безудержно расходилась карнавальная одесская весна. В центре города с утра до вечера текла праздная, веселая толпа, ртутно переливалась из улиц в улицы, затопляла бульвары, наполняя город томящим предчувствием праздника.

— Прилично, — сказал врач на последнем осмотре. — Восемьдесят процентов. Думаю, вскоре еще десять прибавите. Со временем, может быть, все сто наберется.

— Не будь со мной, не поверил бы, — признался Жвахин.

Постепенно он начинал верить в свое выздоровление, дело явно шло на поправку, но иногда внезапный безотчетный страх вдруг остро колол сердце, появлялся и исчезал, лишь отголосок его долго ныл в груди.

Жвахин выписался в апреле. Теплые, просторные дни неспешно брели по городу, по окрестной степи, по лиманам и морю, солнце перемежалось грозами, после которых город умыто блестел, утопая в свету, и дымились молодой зеленью обрывы над морем.

Из клиники Жвахин ушел после обеда. Времени у него было вдоволь, билет он купил заранее, а вылет был назначен на вечер, в двадцать два пятьдесят.

Жвахин спустился к морю. Он бродил по песку, прощально озирался, переходя с пляжа на пляж, где сиротливо стояли грибки без тентов, уставя в небо голые каркасы, а потом поднялся к шоссе и медленно направился в сторону Аркадии; мимо него, низко пригнувшись, часто проносились велосипедисты в цветных рубахах.

Шоссе то скатывалось вниз, то легко взбегало на открытые пригорки. Жвахин с удовольствием рассматривал траву на склонах, различимые сверху оттенки моря, суда на рейде — самые дальние едва угадывались вдали, размытые блеклой синью моря и неба, — жгучая радость зримой картины всего сущего на земле накатывалась приступами и сжимала сердце.

Глаза различали зелень травы, желтизну песчаных обрывов, яркую окраску пляжных строений, белесую глубину весеннего неба, — слепота помнилась как дурной сон.

Жвахин разглядывал все вокруг с жадностью, будто впервые прозрел, будто никогда до этого ничего не видел, снова и снова накатывалась острая, безоглядная радость — он видит, видит! — помрачительно будоражила кровь и кружила голову.

Но даже радость не могла избавить его от вопроса: что дальше?

В Аркадии Жвахин поднялся на пирс и постоял над водой. Пахло морем, пронзительно вскрикивали чайки, привыкшие, чтобы их здесь кормили. Жвахин помнил, как стоял на берегу Японского моря, — тот же запах, такой же крик птиц, но какое расстояние, сколько земли пролегло, даже представить трудно, умом не осилить: целый континент!

Подошел прогулочный катер, отправлявшийся в город, к Морскому вокзалу. Там достаточно было подняться Потемкинской лестницей к памятнику Ришелье, чтобы оказаться вблизи агентства Аэрофлота, откуда шел автобус в аэропорт.

Он летел всю ночь. В салонах при тусклом дежурном освещении в откинутых креслах сонно дышали люди, один Жвахин не спал, да еще впереди вяло хныкал ребенок.

Пассажиры спали здесь, в поднебесье, и те, кому снились сны, были в снах там, внизу, на земле, в разных местах вдали отсюда.

Машина несла дыхание спящих людей и их сны сквозь ночь. Жвахин приник к иллюминатору. Земля была непроницаемо закрыта облаками, лишь вверху глубокой, необъятной чернотой было открыто небо, в котором отчетливо и ярко горели звезды: впереди на востоке висел осенне-летний треугольник — Денеб, Вега и Альтаир, на юге высоко над горизонтом был виден Волопас, в котором выделялся сияющий Арктур.

Жвахин смотрел не отрываясь. Глаза различали звездную россыпь, в то же время предстоящий день был неразличим и непрогляден.

Приехать с аэродрома домой он не рискнул. Жвахин и не предполагал, что это окажется таким трудным делом; никогда ничего не боялся, рисковал не задумываясь, а тут — на́ тебе, не смог.