Свет на исходе дня

— Зачем вам? — удивился врач. — Это наше дело, раз мы взялись.

— Мне нужно знать, — кротко ответила Маша и терпеливо ждала, пока он не пожал плечами.

— Извольте, если хотите… Назначим фибринолизин, папаин или лидазу парабульбарно в инъекциях. Может быть, электро- или фонофорез. — Он снисходительно посмотрел на нее. — Вы это хотели узнать?

— Нет, — сказала Маша. — Вы простите меня, мне нужно знать, когда он видеть начнет. Так, чтобы человека узнать…

— Точно не знаю. Если рассасывание пойдет нормально, к концу месяца, думаю.

— Спасибо, — сказала Маша. — Это я и хотела.

Она вышла, врач задумчиво посмотрел ей вслед. Было похоже, он размышляет над чем-то, что узнал сейчас от нее, хотя она ему ничего не сказала — он лишь смутно догадывался.

Маша приходила к Жвахину каждый день. Она и здесь бралась за любую работу, чтобы ей разрешали оставаться подольше; некоторые из больных думали, что она и впрямь работает в больнице.

Ночевала она в переулке неподалеку от клиники, в маленькой глинобитной пристройке, которую летом хозяева сдавали дачникам. Хорошо еще был не сезон, не так дорого стало. Комната плохо отапливалась, Маша поверх одеяла накрывалась пальто. Она могла устроиться получше, но здесь она жила рядом с клиникой, можно было дойти за несколько минут.

Маша, как прежде, читала ему, Жвахин с нетерпением ждал ее прихода, но спустя две недели, когда появились признаки улучшения, она перестала вдруг приходить. Ей никто не запрещал, санитарки даже сожалели, что ее нет, но в палате она больше не появлялась.

Она приносила передачу, но на второй этаж не поднималась, просила кого-нибудь отнести, а сама из просторного вестибюля, где на стене висел внутренний телефон, звонила в отделение и просила позвать Жвахина.

— Маша, что стряслось? — спрашивал он каждый раз.

Она не объясняла, и тогда он спешил вниз. Держась за перила, Жвахин торопливо спускался по широкой лестнице — Маши внизу не было.

Тем временем процент за процентом зрение улучшалось, он уже мог самостоятельно передвигаться. К концу месяца Жвахин набрал десять процентов: с пяти метров смутно различал растопыренные пальцы.

Каждый день, иногда дважды, он разговаривал с Машей по телефону — просил и настаивал, чтобы она поднялась, она отказывалась. Причину она не говорила.

Обычно она звонила утром, после завтрака, но бывало и вечером, он не раз пытался ее подстеречь, но ему не удавалось: вероятно, она замечала его издали и уходила.

И неожиданно Маша объявила, что едет домой. Она попрощалась по телефону, горестно вздохнула, но так и не зашла.

Маша поехала поездом, на самолет уже не было денег, а потом от нее пришел денежный перевод: она снова взяла в долг.

Его выписали в конце февраля.

— Двадцать процентов, — сказал врач на последнем осмотре. — Сделаем перерыв. Повторный курс можете пройти на месте, но лучше у нас.

— Когда? — спросил Жвахин.

— Через месяц.

Перед выпиской Жвахин заказал разговор с Машей. Вахтер разрешила позвонить снизу, из вестибюля, где в гардеробной стоял городской телефон.

Жвахин полночи маялся внизу и уже не надеялся, когда раздался звонок, он схватил трубку.

— Маша, — сказал Жвахин, не веря, что она слышит его. — Маша, ты меня слышишь?

— Слышу, — ответила она едва слышно.

— Почему ты пропала? — Ответа он не услышал и крикнул: — Маша!

— Я не пропала, — сказала она отчетливо, но так далеко, что сразу вспомнилось немыслимое расстояние, разделявшее их. — Как ваше здоровье?

— Врач сказал, двадцать процентов. Хожу сам. Как ты?

— Живу… — сказала она неопределенно.

— Ты с почты говоришь?

— С почты. Вызвали…

— У вас сейчас день?

— День…

— А у нас ночь. — Он помолчал и сказал: — Маша, я хочу прилететь на месяц.

Она долго молчала, ему даже показалось, что их разъединили.

— Алло, Маша… — напомнил он.

— Я слушаю, — отозвалась она.

— Ты молчишь…

— Николай Сергеевич, — произнесла она, как будто обдумала все и наконец решилась, — я вас об одном прошу: не надо сейчас приезжать.

— Как?! — не поверил он. — Почему?!

— Не надо. Потом приедете, когда лечение закончите.

— Маша, но… Что стряслось?!

— Ничего не стряслось. Сделайте, как прошу. За Ксенией Петровной я присмотрю. До свидания.

Щелкнул рычаг, наступила тишина. Жвахин никак не мог понять, что разговор уже окончен, и продолжал держать трубку возле уха.

— Поговорили? — деловито спросила телефонистка.

— Поговорили, — ответил он с досадой и положил трубку.

Жвахин снял койку и целые дни бродил по городу или гулял у моря. Особенно интересными были дворы. Как правило, двор со всех сторон был окружен постройками, похожими на голубятни, приспособленные под жилье. Они теснили друг друга балконами, наружными лестницами, галереями, навесами, лепились тесно, замыкая пространство, в котором на уровне второго-третьего этажей сохло белье.

Обычно веревки были натянуты на маленькие колеса или катушки от ниток. Хозяйка, вешая белье, тянула веревку, и мокрое белье плавно въезжало в воздушное пространство двора, — это было похоже на торжественный подъем флага.