Свет на исходе дня

Он представил высокое небо в январскую ночь, когда стекленел мерзлый воздух. Жвахин давно не видел неба, не смотрел, даже когда был зрячим, было ни к чему, и сейчас он силился вспомнить, мучительно напрягал память и вдруг вспомнил, увидел наяву — чистое январское небо, каким он знал его когда-то, давным-давно.

В рождественские и крещенские морозы звезды всегда казались крупнее и ярче. На востоке всходили три звезды осени и лета: Денеб, сверкающий на хвосте Лебедя, который, распустив широко крылья, всем созвездием вольно летел вдоль Млечного Пути, одна из самых ярких звезд на небе, голубая Вега из созвездия Лиры и Альтаир в созвездии Орла, летящего по Млечному Пути навстречу Лебедю.

Высоко над головой царственно шагал Лев, поблизости от которого почти в зените брела Большая Медведица, ручкой ковша обращенная на восток, где располагался Волопас с ярким оранжевым Арктуром.

На юго-западе, в созвездии Близнецов, были отчетливо видны Поллукс и Кастор, а в близком от них Возничем приметной была звезда Капелла.

А на краю неба, над самым горизонтом, в этот час яркой прямой стрелой летели три стрелы Ориона, — наконечником стрелы была красная Бетельгейзе.

— Сейчас я проверю твое зрение, — неожиданно сказал Жвахин.

— Вы — мое? — удивилась Маша.

— Ты Большую Медведицу знаешь?

— Да, ковшик…

— В середине ручки, вторая от конца, звезда Мицар, конь, значит. Видишь?

— Вижу…

— Рядом что-нибудь есть?

— Маленькая звездочка, едва видна…

— Правильно — Алькор. В переводе — всадник. По этой звезде когда-то зрение проверяли, в древние времена.

— Интересно, — сказала Маша. — Вы в школе астрономией увлекались.

— Откуда ты знаешь? — удивился Жвахин.

— Я помню. Тайком за вами следила. Вы мне таким умным казались, взрослым…

— Да, — Жвахин покивал. — Давно было… Раньше я Алькор тоже видел.

— Еще увидите, — сказала Маша.

— Вряд ли… Уж это вряд ли.

— Увидите, — повторила она убежденно.

В три часа ночи по московскому времени, в десять утра по местному объявили посадку, пассажиры торопливо направились к стоящему неподалеку самолету; Жвахин чувствовал, как напряжена рука Маши.

Они летели шестнадцать часов с тремя посадками — в Чите, Новосибирске и Челябинске. По всей трассе держался мороз, солнце освещало покрытую снегом землю, свет отражался вверх; все беспредельное пространство неба было плотно наполнено светом, который сгущался местами до кисейной плотности.

Они летели через всю страну, вместе с солнцем один за другим пересекали часовые пояса, словно гнались за уходящим временем; в Одессу они прилетели в восемь вечера.

— Чудно́! — удивилась Маша. — Полтора дня летели, а вышло меньше.

Ей было странно и то, что утром они были еще на берегу Тихого океана, на другом конце земли, и вдруг оказались у Черного моря.

Мест в гостиницах не было, они переночевали в зале ожидания на железнодорожном вокзале. Утром на пятом трамвае они поехали на Пролетарский бульвар, где находился институт; Маша оставила Жвахина во дворе за решеткой и ушла.

Он долго гулял по дорожке один. Иногда Маша возвращалась, сетуя на порядки, и вновь уходила обивать пороги. По правилам следовало заранее записаться на консультацию, явиться в назначенный день в поликлинику, а потом ждать вызова в стационар.

— Нам ждать некогда, — говорила всем Маша. — И назад лететь мы не можем.

К середине дня ей удалось добиться консультации.

— Попробовать можно, но сейчас нет мест, — сказал врач после осмотра.

— Когда будут? — спросил Жвахин, чувствуя, как взбухает в нем мутная, одуряющая злость.

— Месяца через два-три. Очередь.

— Мы с Дальнего Востока прилетели, — стоя у порога, сказала Маша.

— Я понимаю, но вы сами видели, что делается, — ответил врач. — К нам со всей страны едут.

— Слушай, ты нам мозги не пудри, — медленно, с ненавистью произнес Жвахин.

— Да вы что?! — поразился врач. — Вы что?!

— Говори прямо — сколько?

— Вы что себе позволяете?! Уходите!

— А я никуда отсюда не уйду! — сквозь зубы в бешенстве сказал Жвахин. — Не уйду! Можете выносить! Деятель нашелся!..

— Тогда я уйду, — сказал врач и вышел.

Некоторое время было тихо, только доносились голоса из коридора.

— Зря вы, — с печальным вздохом сказала Маша. — Нам и так помогли. Нет у нас прав вперед других. Только просить и можно, добром… Пойдемте, Николай Сергеевич.

Коридоры поликлиники были переполнены больными и провожатыми. Приезжие бродили по двору и живописным окрестным переулкам, ведущим к морю: институт располагался на высоком, примыкающем к Ланжерону берегу.

Задний двор выходил на поросший кустарником и высокой дикой травой каменистый склон, напоминающий огромный пустырь, который круто спускался вниз, нависая над прибрежным шоссе; ниже по всему берегу тянулись песчаные пляжи, разделенные на равные отрезки бетонными молами, построенными для защиты от волн.

Маша целый день ходила по кабинетам, просила и добивалась — к вечеру Жвахина приняли. Для него поставили кровать в коридоре на втором этаже, где помещалось отделение травматологии.

На другой день Маша зашла к палатному врачу и спросила, как будет идти лечение.