Свет тысячи звёзд

Уже девятый час, когда прожектор «Триумфа» разрезает темноту перед хижиной. Я паркую мотоцикл и достаю из кофра бумажный пакет с покупками. Теплый свет пробивается сквозь запачканные оконные стекла, указывая мне путь через веранду. Кто бы сегодня утром мог подумать, что день обернется так?

Я толкаю дверь и вхожу в гостиную-столовую, которая дополнена мини-кухней. Кроме этого, здесь только две спальни и крошечная ванная комната. Стиль хижины напоминает декорации из фильма «За пригоршню долларов».

За время моего отстутствия Харпер вытерла пыль и теперь сидит на чистом полу. Окруженная рисунками, фотографиями и коробками, наполненными комиксами. Некоторые из них лежат между бумагой для рисования вокруг нее. Я ставлю пакет на стол и направляюсь к ней. Молча и так медленно, чтобы Харпер могла подать знак о том, что ей нужно личное пространство. Но она протягивает мне руку. Она привела меня сюда. В свое любимое место, и я ничего не могу поделать с тем, что безумно рад тому, что она постепенно открывает мне свой внутренний мир. Без слов я опускаю руку в ее ладонь и вхожу в центр калейдоскопа воспоминаний, куда она меня приглашает. Я сажусь рядом с ней и рассматриваю окружающие нас вещи.

Я поднимаю вверх близлежащий ко мне листок и смотрю на тонкие линии и штрихи, изображающие переплетенные руки. Одна с царапинами, шрамами и морщинами, рассказывающими о долгой жизни. Другая же почти безупречна и гораздо меньше. Рисунок великолепен, и я узнаю в нем Харпер. Ее собственный стиль. Я откладываю рисунок в сторону и поднимаю другой. Жесткие, несогласованные восковые мазки, идущие крест-накрест по изображению.

– Твой младший брат талантлив, – отмечаю я, поворачивая рисунок, чтобы понять, где у хаоса верх и низ. Потом убираю его и смотрю на остальные рисунки. На все, пока Харпер просто сидит и ждет. – Ты чертовски талантлива, – наконец говорю я, причем это даже вполовину не описывает, насколько я поражен ее работами. То, что она обладает уникальным талантом, мне уже доказали каракули на обрывках листов. Но эти рисунки показывают, насколько она хороша на самом деле. И сегодня Харпер рисует намного лучше, чем пять лет назад.

– Наверное. Но я рисую только для себя.

Она не должна. Всему миру нужно увидеть, что она может сделать небольшим количеством угля и чистой бумагой. Я поднимаю рисунок засохшего дерева, рассматриваю его и, наконец, сравниваю с татуировкой на предплечье. Контур почти совпадает. Как будто она уже знала меня, когда рисовала это. В то время я еще жил в Нью-Йорке, а она ходила в старшую школу.

– Бен любит голубой цвет, – вдруг говорит Харпер, поднимая один из листков. Это первый раз, когда она рассказывает что-то о своей семье. – Видишь, что у него есть определенная слабость к этому цвету, – улыбаясь, продолжает она, потому что все его рисунки выполнены в основном в голубом и синем цветах. Некоторые из них состоят из различных градаций оттенка. Другие красочно наслоены, но их основной тон также синий. Харпер кивает. – Иногда он сильно зацикливается на вещах, – кажется она хочет что-то еще сказать, но затем замолкает и берет в руки комикс. – Я не знала, что мама привезла сюда папины комиксы. Я думала, она отдала их, – она поднимает древний выпуск «Сорвиголовы», открывает защитную обложку, в которую он вложен, и перелистывает страницы. – Папа любил эти штуки и всегда читал мне их, когда была его очередь рассказывать истории на ночь. Даже когда я стала взрослой, – она водит кончиками пальцев по страницам и смахивает слезу, прежде чем та падает на бумагу.

– Харпс? – мягко произношу я и беру ее за руку. Она позволяет этому произойти. – Что случилось?

Она вытирает слезы с глаз и качает головой.

– Мне совсем не хочется плакать. Это совершенно глупо. Вот почему мы не приезжали сюда.

– Все нормально, – в конце концов именно поэтому я здесь. Чтобы узнать все о Харпер. Я провожу большим пальцем по ее щеке и вытираю одинокий след от слезинки. – Это нормально плакать при воспоминании о Бене Аффлеке в роли Сорвиголовы, но причина не в этом, не так ли?

Она качает головой.

– Я здесь, Харпс. Я хочу быть здесь. Так что поговори со мной, – я остаюсь на месте и жду, преодолеет ли она наконец оставшееся расстояние между нами.

Некоторое время мы просто молча сидим рядом, но потом Харпер делает глубокий вдох. Выдох. Вдох. Выдох. И затем начинает рассказывать.

– Мама и папа любили друг друга. Не так, как родители многих моих друзей, а как-то исключительно. Мне всегда казалось, что это очень неловко и совершенно противно, но сегодня я думаю, что именно так должна выглядеть любовь.

Как, черт возьми, случилось, что мужчина в какой-то момент оставил жену и детей? Харпер сказала мне, что у нее только мама. Боль в ее голосе сводит меня с ума. И она заставляет злиться на человека, которого я даже не знаю.

– Однажды, когда Бену было шесть, а мне – тринадцать, папа уехал в хижину. Он поругался с мамой. Сильно.