Свитки. Современное прочтение знаковых текстов Библии

Кто — как мудрый, и кто понимает значение вещей? Мудрость человека просветляет лице его, и суровость лица его изменяется (Еккл. 8:1).

В последних главах мы видим набор сентенций, снова осмысляющих тему мудрости. Самые мрачные стихи ждут нас впереди, в 9-й и 12-й главах, а до них и между ними — все те же рассуждения об итрон — «выгоде» и гевель — «суете бытия», но в контексте мудрости и ее носителя. Итак, какова выгода быть мудрым?

Очень интересное замечание о лице мудреца предваряет главу. Мудрость просветляет лицо и изгоняет суровость. Но можно привести много примеров суровых праведников от лет древних до дня нынешнего — от пророков Илии и Самуила до классических учителей иудаизма, таких как Рав или Шамай, о которых ходят рассказы (апофтегмы), демонстрирующие, что суровость мудреца не приносит пользы, а вот мягкость и терпеливость (свойственные их богословским оппонентам Шмуэлю и Гилелю) обращают к истине и неверующих скептиков.

Иудейские комментаторы указывают здесь на очевидную библейскую параллель — Моисея, лицо которого настолько просветилось от общения с Вечной Премудростью, что ему пришлось закрыться покрывалом, чтобы светом святости не смущать окружающих (см. Исх. 34: 29–35). Великий пророк не был суров, как сказано о нем в Писании: Моисей же был человек кротчайший из всех людей на земле (Числ. 12: 3). Иные переводы указывают, что слово, переведенное в Синодальном переводе как суровость — оз имеет также значения «сила», «мощь», «смелость». В таком случае речь, возможно, идет о «смягчении мощи», что как раз соответствует Моисею, не во все дни свои отличавшемуся кротостью, но с умножением мудрости приобретшему и эту добродетель.

Безусловно, автор указывает что просветление лица и смягчение, изменение мощи должно сопутствовать всякому человеку, достигшему мудрости. Множество преподобных вели крайне суровый и собранный образ жизни, но проявляли поистине материнскую любовь к ближним — яркий тому пример. Патерик упоминает, как некие старцы пришли к авве Пимену и спросили: «Если мы увидим братий, дремлющих во время службы, позволишь ли толкнуть их, чтобы они проснулись и бдели?» Старец отвечал им: «Если я увижу дремлющего брата, то положу голову его на свои колени и успокою его» (Достопамятные сказания о подвижничестве святых и блаженных отцов).

[Я говорю]: слово царское храни, и [это] роди клятвы пред Богом. Не спеши уходить от лица его, и не упорствуй в худом деле; потому что он, что захочет, все может сделать. Где слово царя, там власть; и кто скажет ему: «что ты делаешь?» (Еккл. 8: 2–4).

Как египетская учительная литература в основном представляет собой корпус придворных поучений, так и учительная литература Израиля, по всей видимости, во многом происходит из круга придворной администрации — писцов. Для мудреца обычного — из народа — встреча с царем или сколько-то значимым руководителем — дело неслыханное. Слово царское храни — то есть повеления правителя исполняй, не упорствуй в худом деле — в ослушании правителю. Это простейшая мудрость, проистекающая из столь же простых соображений — страха перед царской силой и властью: что захочет, все может сделать.

Остается только возблагодарить Бога, что время восточных деспотий, как кажется, минуло. Однако и в современном обществе описанная ситуация — большое зло, пусть в ином социальном масштабе. Принцип молчания перед начальством любого уровня, безусловно, имеет ряд плюсов, иначе бы не имел столько приверженцев на всем протяжении истории. Но даже если абстрагироваться от деструктивности подобного типа социального взаимодействия для каждой конкретной человеческой совести, нельзя не заметить, сколь разрушителен он для дела, этим начальством возглавляемого. Отсутствие обратной связи рождает убежденность в собственной непогрешимости. А так как не бывает универсальных мудрецов, о чем Соломон напомнит в конце данной главы, то понятно, что, не получая реакции от подчиненных, человек в итоге начинает творить «от ветра своей головы», и это губительно сказывается на качестве и продуктивности любого процесса.

Соблюдающий заповедь не испытает никакого зла: сердце мудрого знает и время и устав; потому что для всякой вещи есть свое время и устав; а человеку великое зло от того, что он не знает, что будет; и как это будет — кто скажет ему? (Еккл. 8: 5–7).