Своя земля

Бели бы кто-нибудь сказал Ламашу, что в своем отношении к Саньке Прожогину он не лишен пристрастия и предвзятости, Владимир Кузьмич посмеялся бы над таким предположением. Нет, он ни в чем не выделял молодого тракториста, даже, пожалуй, был к нему более взыскателен, чем к другим. Но он и сам не замечал того, что его взыскательность имела оттенок любования. Была в Прожогине какая-то веселая уверенность в себе, как будто Санька стремился показать, что живет играючись и удивить его ничем нельзя, в нем постоянно бродил дух самоуверенной предприимчивости. За неизменным выражением плутоватой сметливости Ламаш высмотрел в нем человека особой самолюбивой складки. В отличие от многих своих сотоварищей, Санька не прельщался выгодой, был равнодушен и к славе первого баяниста на селе. Может быть, только одно по-настоящему беспокоило его: он не хотел, чтобы кто-либо мог сказать о том, что Санька поступил когда-нибудь не лучшим образом. Владимир Кузьмич не раз подумывал, как бы сделать Прожогина вожаком молодежи в Рябой Ольхе, но за парнем числились грешки, на которые косо поглядывали в райкоме комсомола.

— Ты либо повздорил с кем, Александр, — улыбнулся Владимир Кузьмич. — Или в любви не везет; вид у тебя такой, будто кислятины объелся.

— Не с кем мне ссориться, — насупленно ответил Санька.

— Как не с кем! А с Ерпулевым? — сощурился Владимир Кузьмич.

Прожогин промолчал, сосредоточенно упиваясь папиросой. Он внутренне ощетинился в предчувствии председательского разноса: как-никак Санька уже задумывался, не вторгся ли в область, которой ему, возможно, не следовало касаться, и еще неизвестно, как восприняли его поступок Ламаш и Беломестная. Обличая Ерпулева, он уверился в своей правоте да и в безнаказанности, — кому придет в голову впутывать его в это, дело, — но голос выдал, и все, кто слушал в то утро радио, указывали на него. Вначале он слышал лишь одобрение, но затем Ерпулев передал через людей, — встречаясь с трактористом, Андрей Абрамович старался не замечать его, — что не успокоится, пока не засудит Прожогина за оскорбление, и Санька, вспомнив свою стычку с начальником милиции и еще кое-какие проделки, затосковал: о таких последствиях он не думал, и теперь беспокойные мысли тревожили его.

— Был у меня Ерпулев, — немного выждав, проговорил Владимир Кузьмич. — Как это ты сообразил, Александр, а? Всего ожидал, от тебя, но такого… Тут ты удивил, признаюсь. Нехорошо получилось, ох нехорошо! Можешь ты понять?

Опустив голову, Санька упорно молчал с зажатой во рту потухшей папиросой. За этим молчанием Владимир Кузьмич почувствовал упорную силу сопротивления.

— Мне непонятно, чего ты добиваешься, — внушительно сказал Ламаш. — Судьей себя выставляешь? Кто же дал тебе такое право!

— Никто не давал мне права, — поднялся Санька и загородил спиной оконце так, что в будке сделалось совсем темно. — Только и вы хороши тоже.

— Чем же мы не понравились тебе? — с усмешкой спросил Владимир Кузьмич. — Да ты сядь, не драться же нам с тобой.

— А тем, — Санька опустился на лавку и заговорил тихим, тоскливым голосом, обходя взглядом Ламаша. — Вы все спускаете Ерпулеву, что ни сделает, ни разу не одернули, потому он ваш. Жалеете потревожить…

— Ну, это ты глупость сморозил, — возразил Владимир Кузьмич. — Кто спускает Ерпулеву? Да и как понять: ваш Ерпулев? Родственник мой, что ли?

— А разве не правда! — глухо и настойчиво продолжал Санька. — Ерпулеву все с рук сходит. Кого ни спросите, все это скажут.

— И ты решил поправить нас, — снова улыбнулся Ламаш, не сводя с парня глаз.

— Не знаю, может, вы и обиделись, Владимир Кузьмич, только мне-то теперь все равно, а сказать я должен. — Санька был серьезен, хмур, даже обычный румянец сошел с его щек. — Вы-то небось не замечаете, а Ерпулев, что захочет, то и делает, попробуйте, говорит, напротив пойти — сомну. Разве допустимо такое партийцу! Мне не верите, спросите у людей, какой он жох, и все ему прощается. Может, не так я сделал, а только мне обидно, до каких пор поблажать ему? В газете писали, а ему хоть бы что. Ну, я и резанул! Всю правду, какая есть. А теперь что хотите, то и делайте.

— Погоди, горячка, — сказал Ламаш. — Ты слышал такое слово: анархия?

Санька взглянул на него, напряженно мигая и морща лоб, словно силясь понять, что нужно председателю.

— Ну, слышал. В кино показывали анархистов.

— Значит, знаешь, что это такое?

Санька усмехнулся:

— Анархия — мать жизни и порядка.

— Скажи лучше — беспорядка, — быстро отозвался Владимир Кузьмич. — Вот и ты, вроде анархиста, со своим порядком сунулся. Сам справиться хотел, э-эх, голова! Ну, отругал Ерпулева, душу отвел, а что выгадал? Исправился он? Эх ты, кавалерия! Сам себе хуже сделал, ведь тебя судить могут, ты это понимаешь?

— Мне все равно. Судите, если совесть дозволяет.

— Так не мы, закон, дурная твоя голова!

— Вы меня не стращайте. Судить судите, а за что? За то, что правду сказал?

— Заладил одно: правду, правду, да ведь пойми, как она сказана… Ну ладно! До суда, может, и не дойдет, а взгреть тебя следует… по линии комсомола. Тут уж не отвертишься.