Своя земля

— А мне все равно, — упрямо повторил Санька. — Только я уйду из колхоза, Владимир Кузьмич, вы мне не препятствуйте, не держите лучше…

— Один думал или помогал кто? — жестко сказал Ламаш. — Ты подумал, от чего отрываешься, — от своей земли, слышишь — от сво-о-ей.

— Всюду они одинаковая, — отмахнулся Санька.

Владимир Кузьмич помедлил, как будто подчеркивая, что не следует отвечать на услышанное, потом с грустью покачал головой:

— Одинаковая, говоришь? Да, вроде бы одинаковая, земля и земля, какая в ней разница… А все ж таки никто не забывает той, где родился, к ней постоянно тянет. Ну, зацепишься на другом месте, тракторист ты хороший, работу всюду найдешь, не понравится — дальше покатишься, не свое все, не родное, легче оторваться. Видел перекати-поле? — Санька кивнул головой. — Вот так и тебя понесет по свету.

— Вам-то какая боль — не шпановать уйду.

— Думаешь, с места на место кантоваться лучше? По морям, по волнам, нынче — здесь, завтра — там. А? Как в старой песенке.

— Ну, и здесь не мед! — внезапно охрипнув, выговорил Прожогин. — Я работы не боюсь, Владимир Кузьмич, обидно смотреть, как нахрапистым с рук все сходит. Вы тоже за них не беретесь… И до вас так же было.

Ламаш медленно обвел взглядом парня. Вот она, горячка, нетерпимость молодости, ой как часто не хватает ее кой-кому постарше Саньки, да и ему, председателю, тоже.

— Вот это мужской разговор, Александр. Но пойми, криком да одной властью много не сделаешь. Ругань, злая, обидная, виноватого не исправит — ожесточит. Подумал ты об этом?

Они недолго помолчали.

— Ну как? — спросил Ламаш и положил на колено Прожогина ладонь..

— Владимир Кузьмич, — заговорил Санька виновато и приложил к груди кулаки. — Вы забудьте, что говорил, ей-богу, это осечка, сгоряча я… Думал, вы за бригадира.

— Не в том дело, Александр, — заговорил Ламаш в сосредоточенном раздумье. — Легко решаешь, с кондачка, по прихоти, понял? Надо к чему-то одному крепко-накрепко привязаться, всей душой прилипнуть, вот тогда сто раз подумаешь, бросать или не бросать. Есть у нас еще такие деятели: сегодня одним занят, завтра другим, не труд у него — работа и расстается с ней легко, без сожаления, если на новом месте выгоднее, В конечном же счете, ни к чему сердце не лежит, все трын-трава… Я не про тебя говорю, ты жить только начинаешь.

— Я понимаю…

— Понимать мало, Саша, душевно надо почувствовать, — сказал Владимир Кузьмич, сжимая колено Прожогина. — Вот ты насчет Ерпулева. Испорчен он, без вожжей ходить не может, видим это, однако и в нем малость хорошего заложено. Ерпулева из нашей Ольхи не вытянешь, корнями тут врос… Другого на его место поставить бы, да ваш брат капризен, чуть что, сейчас: уйду, уеду из села, без хлеба не останусь. А бригадиром быть не легко, Саша, власть какая бы ни была, как оселок для бритвы, настоящая сталь от нее острее.

Никогда еще председатель не говорил с Прожогиным так задушевно, словно Санька сделался его ровесником, и сейчас Владимир Кузьмич выкладывает ему свои скрытые от других мысли, волнения своей души. И молодой тракторист, изумившись, почувствовал гордость и почти растерянность от внезапного доверия.

Гриньша посапывал под тулупом, его не тревожили голоса, привык к шуму. Владимир Кузьмич покосился на его курчавые патлы, сказал с восхищением:

— А здоров спать Клинок, не шевельнулся ни разу. Хоть из пушки над ним пали.

— В любой час заснет, — подхватил Санька. — Мы и то поражаемся — как мертвый, еле дотолкаешь. Ночь спит, день спит, заспался совсем. Он уж то путает, что во сне видел и что на самом деле случилось, заговаривается даже…

— Ну, поехали, Саша, подкину тебя до села, — поднялся Ламаш и застегнул сырой плащ. — Пошли!

Когда вышли из будки, жеребец коротко заржал, стал перебирать ногами, — соскучился в одиночестве под разлапистой грушей, укрывшей от дождевого сеянца. Почувствовав свободу, он рванул легкие дрожки и широкой рысью вынес с опушки на дорогу, разбрасывая ошметки грязи.

— Хороший у вас конь, Владимир Кузьмич, — сказал Санька за спиной Ламаша. — Как пуля летит, вот бы наперегонки с машиной.

— Такой и нужен председателю, — засмеялся Владимир Кузьмич и повернулся к трактористу. — Слушай, Александр, как ты ухитрился выступить по радио? Я ломал голову, но так и не догадался. Что ты сделал?

— Пустяки, — Санька польщенно улыбнулся.

— А все-таки…

— Дело простое: достал громкоговоритель, приладил к сети, а на вход приемника подключил его динамик, вроде микрофона. Вот и весь фокус! Я приемниками с пацанов увлекаюсь…

— И все?

— Все, Владимир Кузьмич.

— Ловкач! Только ты, изобретатель, брось эти штучки. Смотри, в другой раз легко не отделаешься.

9

За низкорослым частым леском из дубняка и березок паслось сотни полторы колхозных бычков. Тут же, в пологом ложку, заросшем по скатам лещиной, расположилось их стойбище — легкая загородка из тонких лесин, навесы из соломенных матов, чтобы было где укрыться бычкам от полуденного зноя и непогоды. У спуска в ложок установили будку на колесах от тракторного плуга — летнее жилье трех пастухов.