Тайный дневник Натальи Гончаровой

В иные вечера после долгих уговоров, а то и мольбы он соглашался сопровождать меня на балы, которые ненавидел. Он не выносил их неизменную искусственную атмосферу. Его отвращению было много причин: прежде всего, Александра смущал собственный физический облик, и, несмотря на все старания, он совершенно не блистал в танцах, так что, когда он танцевал со мной, нас сопровождали насмешливые и двусмысленные взгляды; я почти на голову была выше него, словно привела с собой младшего братишку! Роста во мне было метр семьдесят семь, на каблуках ближе к метру восьмидесяти пяти, а в Александре – метр шестьдесят семь. За исключением императора, который вполне мне соответствовал… мало кто осмеливался пригласить меня на танец из опасения выглядеть смешным. Александр чувствовал, что будто становится меньше рядом с блистательными и импозантными кавалергардами, внушительные мундиры которых еще более подчеркивали их статность.

Для Александра его положение было мучительным, он разрывался между противоположными чувствами: с одной стороны, как потомок старинного дворянского рода, он был вправе требовать привилегий своего сословия, а с другой, он испытывал лишь презрение к этим жалким аристократам, паразитирующим на родительском состоянии, к ленивым наследникам, неспособным содержать себя, в то время как он сам, Александр, жил своим пером; он был горд тем, что мог заявить: «У меня доход постоянный – с тридцати шести букв русской азбуки».

Часто он исчезал в разгар приема и уединялся; я находила его в уголке зала, мрачно и угрюмо оглядывающего собрание; дуясь, как ребенок, он капризничал, потому что ему отказали в какой-то его прихоти.

Если для меня мир балов был обиталищем счастья, то для Александра он был местом мучений; главным недостатком представлялось отсутствие общения: шаблонный язык, банальные темы, общепринятое поведение; все серьезное навевало скуку, в ходу было лишь поверхностное, торжествовала легковесность; Александр чувствовал себя чужим в светской и дутой атмосфере этого мирка, который выбрал Видимость всеобщим знаменателем. Его утомляли и игра словами, и высказывания, претендующие на историчность.

Танец был моим мятежом, способом утвердить мое «я», реваншем за то унижение, которое я чувствовала при каждой его измене. Закон талиона[45], но, в сущности, лишь мягкое наказание, неловкий отпор молодой женщины. Что я могла поделать? Наше общество было обществом мужчин. Царил тиранический, неумолимый закон мужского господства.

Как и всех молодых женщин моего возраста, меня завораживали грезы, неизвестность, смутные мечты; меня притягивал некий «другой», и в этом было желание порвать с самой собой. Все более частые выходы в свет, ускоренный ритм жизни – отчасти в этом и заключался мой романтизм. Однако я прекрасно сознавала, что эта тщетная попытка бегства была следствием моей неспособности подняться до уровня Александра. Он пытался меня ободрить, но я чувствовала, что в нем просто говорит жалость. Каждый человек – это своя вселенная, отличная от всех иных; по ритму шагов, по тому, как мужчина меня держит, как прижимает к себе, как обнимает, он раскрывает свой характер; за него бессознательно говорит тело. В этой бесконечно разыгрываемой гамме я считывала напряженность взглядов, оценивала их настойчивые касания. Это «искусство эфемерности» наводило на размышления: когда я танцевала, я становилась другой. Я испытывала чувство опьянения и независимости; я принадлежала только себе самой. В объятиях мужчины я ощущала себя невесомой, воздушной; время останавливалось. Я пребывала там, куда Александру не было доступа и где он не мог меня контролировать.

Нет, танец не был той лазейкой, которая позволяла мне жить иной жизнью. Точно так же не служил он ни поводом уклониться от моих обязанностей матери, ни увиливанием от требований и ежедневной мерзости моей супружеской жизни. Конечно, я могла быть околдована феерическим миром балов: золото Аничкова дворца, великолепие мрамора, пышность обстановки, экстравагантные украшения – огромные, вызывающие, показные бриллианты нуворишей затмевали блеск подвесок на люстрах из богемского хрусталя. Кринолины платьев превращали бальный зал в огромный многоцветный букет роскошных цветов. Какая жалость, что Александр, человек столь гениальный, тонкий, проницательный и умный, не желал понять, чем был для меня танец: смыслом самого моего существования. Он же упорно продолжал считать, что это лишь времяпрепровождение, прихоть, каприз кокетки. Он не хотел признать, что Танец был для моей жизни тем же, чем для него – Поэзия.

18. Явление Жоржа Дантеса

Enfin Georges d’Anthès vint,
Et le premier dans mon cœur
Alluma une douce lueur![46]

Так я могла бы описать свою первую встречу с Жоржем Дантесом.