Тайный дневник Натальи Гончаровой

В тот вечер я никак не могла заснуть, у меня в памяти еще оставался аромат запретного плода. На следующее утро, проснувшись, я повела себя с Александром довольно резко, отвечала ему отрывисто, не могла выносить его советы, внушения и указания. Его голос раздражал меня, даже его запах казался невыносимым! Он мешал мне прислушиваться к той мелодии счастья, которая начала звучать у меня в голове…

20. Двусмысленная верховая прогулка

Я отпустила всех слуг. Моя сестра Екатерина пожелала во что бы то ни стало к нам присоединиться. Я отвела ее в сторонку и объяснила, что у Жоржа очень серьезная проблема, о которой он хотел со мной поговорить с глазу на глаз, и попросила ее под строжайшим секретом никому ничего не рассказывать. Екатерина была и разочарована, и в то же время польщена таким знаком доверия.

После того, как она безрезультатно пыталась очаровать Александра, Екатерина переключилась на Жоржа. И для того, чтобы оставаться как можно ближе к новому избраннику своего сердца, она вдруг воспылала чрезвычайной сестринской любовью. Она настаивала, что будет сопровождать меня повсюду: на балы, концерты и верховые прогулки. Идеальная компаньонка. Намного позже я осознала, какая тайная страсть зародилась в ее душе; если бы я поняла это раньше, то немедленно прекратила бы эту игру в обольщение с Жоржем и оставила бы его сестре!

Александр на некоторое время уехал в свое родовое имение, в Михайловское. Я с удовольствием приняла приглашение Жоржа на верховую прогулку.

Наши лошади были уже готовы, мы сели в седла, и Жорж подал знак трогаться. Я была прекрасной наездницей, Жорж сильно мне уступал. Это первое верховое свидание проходило со всевозможной деликатностью; не было ничего компрометирующего в том, что мы скакали рядом. Однако я чувствовала некоторую неловкость, как будто пара устремленных на нас глаз неотступно за нами следила.

Я уже ощущала вину перед мужем: мне не казалось, что я его обманываю, мой грех заключался лишь в том, что эти моменты счастья я разделила не с ним; я исключала его из своей жизни и вновь простодушно желала, чтобы он присоединился к моей радости, – нечто вроде утопического союза троих! Это чувство вины объяснялось не столько моим физическим присутствием рядом с Жоржем, сколько теми мыслями, которые мало-помалу овладевали мной и глубоко волновали.

Появление Жоржа в моем существовании стало откровением, потрясением. Эта встреча разбила мой уже надтреснутый мирок; я с трудом старалась сдерживать терзающий меня внутренний огонь.

На повороте лесной тропы моя лошадь, испугавшись, шатнулась в сторону, и на какое-то мгновение наши тела соприкоснулись; без единого слова наши взгляды со смущением встретились, но было слишком поздно, неведомое притяжение уже зародилось.

Первая капля дождя вырвала меня из мечтаний, вторая вернула в реальность. Я уже не знала, должна ли я в экстазе отдаться бреду моего воображения или же физическому и телесному присутствию моего кавалера. То я позволяла себе мечтать, что оседлала некоего Пегаса, чтобы безоглядно унестись в безрассудные грезы, то вновь возвращалась на землю: мерный глухой стук копыт, сладковатый запах животного, постоянное и пьянящее трение шкуры о мои бедра, листва, хлещущая по лицу, и прямо передо мной, опережая всего на голову, мощная застывшая фигура Жоржа, который, явившись из другого мира, казался нечувствительным и чуждым всему, что его окружало. Подобно валькирии, я наблюдала за гибелью своего героя, чтобы унести его в свою Валгаллу!

В ветвях зашелестел теплый ливень, наша одежда промокла, горизонт вдали темнел и приближался с тревожной быстротой. Лес, ранее воплощавший в себе защиту и место признаний, превратился в огромную тюрьму, где мелькание высоких прямых тополей стало напоминать прутья чудовищной решетки. Красноватые молнии разрывали туманный свод небес; с ужасом угадывалось место, куда сейчас обрушится гром. Мокрые лошади вставали на дыбы при каждой вспышке, они стали неуправляемыми, неукротимыми и уносили нас, как если бы теперь, когда они более не имели хозяев, их стремительно втягивали в себя глубины леса. Жеребцы скакали в одинаковом ритме; по мере того, как они набирали скорость, их головы, казалось, вытягивались, чтобы легче пронзать становившийся все более плотным воздух, чтобы полнее участвовать в этом медленном и величественном проникновении; глухие к окрикам и приказам всадников, не чувствуя шпор, вонзающихся в их бока, они не подчинялись удилам, режущим им губы.

Они оборачивались на нас, бросая сверкающие безумием взгляды, потом снова и снова убыстряли ритм, пьянея и от бешеного ветра, бьющего им в ноздри, и от запаха теплого влажного лесного перегноя.