Тайный дневник Натальи Гончаровой

Александр был пьян от радости, пересказывая мне спустя много лет в мельчайших подробностях свою беседу с императором, но конец этой встречи заставил его задуматься о переменчивом характере суверена. Это было необычайное, уникальное событие в жизни: личная беседа, без свидетелей с царем всея Руси. Он, скромный поэт, отправленный в изгнание братом нынешнего императора, вдруг оказался в эпицентре внимания: это было возрождение. Отныне он был спасен. Слепая и глупая цензура чиновников более не могла терзать его по своему усмотрению и произволу.

В Москве и при дворе известие об этом разговоре с императором разнеслось с быстротой молнии. В жизни Александра наступил просвет. Приглашения посыпались дождем, все желали видеть его у себя, женщины соперничали за его благосклонность, на улице его осаждали прохожие, студенты пили за его здоровье, няни убаюкивали малышей его сказками; те засыпали, и им снились дивные сны… Это было возвращение героя!

Мы заснули очень поздно; Александр опять витал в облаках, закончив рассказ о второй беседе с нашим монархом. Мне же не терпелось узнать продолжение…

23. Император и поэт

История Пугачева

На следующее утро, едва он успел проглотить непритязательный завтрак, я уже была в его комнате, сгорая от нетерпения узнать, что было дальше…

– Видите ли, Наталья, – сказал мне Александр, – нашему императору необходимо отточить свои идеи в беседе с человеком надежным и искренним, который не станет прислужником его мыслей. С собеседником, который со всею честностью может ему противостоять, с истинным противником, которого нельзя заподозрить в подхалимаже. Разумеется, император – человек властный и привык главенствовать, но он устал от того, что никто не осмеливается ему противоречить, что нет никого, с кем он мог бы вести настоящий диалог.

Для него я всего лишь блистательный ум, существо несносное, раздражающее, часто неуправляемое; этакий семейный дух-проказник, младший брат, которого ему всегда хотелось бы иметь. Между прочем, на балу, который герцог Девонширский давал у Баташевых, я узнал, что император сказал графу Дмитрию Блудову: «Это умнейший человек России».

– Он действительно так сказал?

– Да, думаю, ему понравился наш разговор; он вызвал меня во второй раз и доверительно сообщил, что желал бы видеть наши дальнейшие беседы менее протокольными; он хотел бы настоящего обмена мнениями между двумя людьми.

– Какая фантастическая похвала из уст царя! Значит, он горд вашим поэтическим и литературным гением; он без сомнения желает видеть вас своим близким другом; я задаюсь вопросом, не хотел бы он получить и частично присвоить ту славу, в ореоле которой вы пребываете…

– В какой-то момент и я так подумал, но вы слишком подозрительны, Наталья. А вы знаете, что у царя прекрасное чувство юмора? Он с удовольствием смакует колкие замечания, которые мне случается отпустить в адрес какого-нибудь слишком угодливого придворного или надутого аристократа; царь наслаждается этими колкостями, потому что сам себе этого позволить не может, положение обязывает! Благодаря мне император действует как бы чужими руками; я его марионетка, его шут, вроде чревовещательного голоса императора.

Я неожиданно влюбился в царицу, – доверительно сообщил мне Александр, – со своей стороны, она не осталась равнодушна к моим галантным комплиментам и к моему подвижному, как ртуть, характеру; она даже терпит мои дерзости. Так, однажды я услышал, как две клуши критикуют мою последнюю повесть; таких клуш вообще-то было немало, они довольствовались тем, что комментировали комментарии… Их культурный яд сводился, как в игре в мяч, к перекидыванию между собой названий произведений, ни одной строчки которых они никогда не прочли. Одна из них, с которой у меня приключился мимолетный и очень скверно окончившийся романчик, постоянно нападала на мои писания; я наклонился к ней и с очаровательной улыбкой тихо проговорил: «Мадам, критика – дело легкое, а вот искусство – сложное!» Затем я удалился, не обернувшись.

В другой раз одна старая графиня, снедаемая нездоровым любопытством, сказала мне:

– Господин Пушкин, говорят, что ваш дед был африканцем.

– Совершенно верно, мадам.

– Как это необычно!

– Почему? – спросил я.

Она лукаво добавила:

– А кем же тогда был его отец?

– Обезьяной, мадам! – ответил я.

Все присутствующие покатились со смеху; пристыженная и разъяренная графиня поспешно ретировалась. Когда императрице рассказали об этих инцидентах, она пришла в восторг.

Александр пожаловался: