Тайный дневник Натальи Гончаровой

– Царь вынудил меня оставаться в Санкт-Петербурге, где шеф его полиции генерал Бенкендорф мог в свое удовольствие за мной шпионить. На протяжении всего дня царь был в курсе, нахожусь ли я дома или же в архивах; вечером он обязывал меня присутствовать на придворных балах; и наконец, почт-директор Булгаков вскрывал мою переписку и наслаждался чувственными письмами, которые я вам адресовал; это похотливое существо лакомилось моей пламенной эротической прозой… Он распечатывал мою корреспонденцию, дабы знать, что я думаю и с кем тесно общаюсь. Булгаков утолял свою страсть к подглядыванию. Это постоянное внимание доказывало, что царь очень пристально за мной следит; я часто удивлялся двусмысленности установившихся между нами отношений.

– Вы думаете, он ведет двойную игру?

– Мне это неизвестно. Однако, дабы показать, насколько я ему интересен, царь был способен декламировать наизусть своим изумленным близким мои стихи; он держал меня на поводке, предоставляя время от времени немного свободы, даже если чуть позже он резко за этот поводок дергал, дабы призвать меня к порядку. Он проявлял по отношению ко мне семейное, покровительственное чувство. Император желал, чтобы я стал для него тем, кем знаменитый поэт Державин был для Екатерины Второй – певцом его царствования. Осознавая, что он не может с ней сравниться, в особенности в том, что касалось культурного расцвета, ни соперничать со своим предком Петром Великим, он прилагал все усилия, чтобы вылепить свой образ завоевателя, иллюстрируя его воинскими победами: Русско-турецкая война предоставила ему эту счастливую возможность. Итак, император навязывал мне парадоксальные отношения, которые я мог бы описать известным выражением: «я тебя люблю, я тебя тоже нет».

Я расхохоталась.

– Забавная формулировка, конечно же, но в точности соответствовавшая его чувствам по отношению ко мне. Разумеется, он опасался не самого Пушкина, но того, что я символизировал; он мне льстил; для императора я был его любимым противником. Можно ли задушить или убить мысль? Идеи крылаты…

Александр закусил удила:

– Чего может бояться император всероссийский со стороны скромного поэта, неуверенного, безденежного, за которым шпионят двадцать четыре часа в сутки? Чем царь может кичиться? Волей чистейшего случая он унаследовал корону, которая вовсе не была ему предназначена!

– Вы слишком строги, Александр.

– Нет, он считает себя великим стратегом, но не провел ни одной баталии, не совершил никакого воинского подвига; он ни разу не появился на поле чести, побеждали его генералы.

– Но и вы не воевали!

– Это правда, но я не император. Единственное, что он совершил, – 14 декабря приказал сотням своих солдат истребить горстку несчастных дворян, которые все еще читали и перечитывали учебник «правильного маленького революционера».

Александр все больше распалялся:

– Он узурпировал славу своих офицеров, таких как генералы Иван Федорович Паскевич или Михаил Андреевич Милорадович. Я-то был прежде всего поэтом, идеалистом, который не интересовался политикой в первоначальном значении этого слова; политика по сути своей концепт, без сомнения, такой же, какой я сотворил себе из любви, как вы когда-то мне заметили, Наталья. Почему он обвинял меня в том, что я был вдохновителем декабристов? Из-за нескольких пылких поэм, нескольких пламенных стихов, которые повлекли за собой прояснение умов интеллигенции и аристократов?

Александр продолжал более спокойно:

– По собственному капризу он навязал мне свою волю. Он обожал противостоять мне, но прежде всего думал о грядущем: он, император России, сумел надеть намордник неукротимому революционному поэту, представлявшему собой чудовищную опасность его трону. Он по собственной прихоти путал меня с Пугачевым! И тем не менее я не оставлял его равнодушным.

– Александр, вы не думаете, что переоцениваете себя, воображая этот исторический разговор? Наш царь – не Нерон, а вы не раб-философ Эпиктет!

– Конечно, я честолюбив, но я не Нарцисс! Следует знать, что наша последняя беседа закончилась триумфом: передо мной распахнулись все двери Санкт-Петербурга. Он вызвал меня исключительно для того, чтобы я представил ему свое последнее произведение. Внимательно меня выслушал, потому что я опять пожаловался на цензуру:

– Я устал от этой цензуры, которая давит на меня со всех сторон, угнетает и запрещает публиковать мои произведения!

– Ты вовремя, – сказал император, – что ты предложишь мне сегодня?

– Вот уже несколько месяцев, как я начал писать «Историю Пугачева», государь.

Император возмущенно на меня глянул.

– Нет никакой истории Пугачева, – сухо бросил он.