Тайный дневник Натальи Гончаровой

– Будь по-твоему. Как я себе представляю, народная революция – это совсем не то что у нас; во Франции, когда сто, тысяча, десять тысяч, а может, сто тысяч оголодавших женщин, огромная толпа идет из Парижа, направляясь в расположенный в пяти лье Версаль, размахивая пиками и топорами, – вот это революция, – не без восхищения в голосе сказал император. – И не надо ее сравнивать с жалкими махинациями твоих заговорщиков, всяких Раевских, Волконских и Трубецких. Эти напудренные рисовой пудрой князьки, которые развлекались и красовались на моих балах! Они готовили революцию в кукольном театре! Они были наказаны, и не потому, что осмелились оспорить мою власть, а потому, что преступили черту! Как говорил мой кузен Людовик Шестнадцатый, «quand on a l’honneur et la grâce d’appartenir à la noblesse, on ne déroge pas!»[63]

– Людовик Шестнадцатый ваш кузен? – изумился Пушкин.

– Ну, почти! А еще твои аристократы действуют мне на нервы, у них нет ни малейшего чувства лиризма истории.

Разумеется, нет смыла уточнять, что всякий раз, вступая в разговор, император не забывал сделать добрый глоток вина.

– Ваше Величество, без всякой лести, я полагаю, что это вы единственный романтический герой! Никоим образом не желая задеть вас и принося нижайшие извинения за этот неуместный и дерзкий образ, должен заметить, что вы вполне могли бы стать во главе заговорщиков. Это потрясающе! В вас больше героики, чем в Петре Великом на его бронзовом коне!

– В дерзости и нахальстве тебе не откажешь, Пушкин.

– Ваше Величество, это была лишь скромная шутка.

Благодаря крымскому вину Александр расправил крылья…

– Идем, мой маленький Пушкин, я покажу тебе свой тайный сад; когда я говорю «мой маленький Пушкин», то из чисто дружеских чувств, – поспешил добавить император, – я вовсе не отношусь к тебе, как к ребенку.

– Я весьма заинтригован, государь.

– Ступай за мной! – велел император.

Он достал крошечный ключ из жилетного кармана и открыл дверь, которая вела в комнату, примыкающую к кабинету. Они зашли в просторное, ярко освещенное помещение, в центре которого простирался огромный стол; на нем были расставлены в отдалении друг от друга четыре таблички, на которых значились четыре даты: 1825, 1826, 1827 и 1829.

На столе располагались сотни оловянных солдатиков, пушек, лежащих фигурок, изображавших раненых и убитых… Это было тщательное воспроизведение сражений и побед над декабристами, персами, турками и египтянами.

Изображались даже рвы, возвышенности, дороги и деревья; для большего правдоподобия император также разместил большое водное пространство, изображающее море, и свои корабли, побеждающие египетский флот; вдали даже виднелся Босфорский маяк. В это мгновение Александр глянул на императора: перед ним был высоченный ребенок с восторженными глазами, получивший королевский подарок на Рождество!

– Видишь ли, Пушкин, уже в совсем юном возрасте меня привлекало все, связанное с армией; у меня была великолепная коллекция оловянных солдатиков; как и тебя, меня завораживали военные марши и парады; это были моменты мощного восторга, чтобы не сказать ликования! Армия – это покой, отдых, а главное, мораль…

– Мораль, государь?

– Да, и не просто мораль, а высшая МОРАЛЬ! Потому что Мораль – это ПОРЯДОК! С самого рождения я живу в окружении порядка, я дышу порядком, я люблю порядок! У каждой вещи свое место, на каждом месте своя вещь! Я терпеть не могу фантазии и барокко, и это, вне всякого сомнения, причина, по которой я женился на пруссачке, Александре Федоровне. Она идеально соответствует моему характеру. И идеально мне подходит. С нею все приобретает ясность и отчетливость, ничего размытого, романтического, как ты это называешь. И знаешь почему?

– Нет, государь, слушаю вас внимательно.

– Потому что в романтизме есть «роман», некая неожиданная история. А с Александрой Федоровной я совершенно спокоен, никаких импровизаций, – сказал царь, поглаживая усы… – Она предвидит и предвосхищает все. Мы занимаемся любовью каждую субботу и воскресенье с двадцати часов тридцати минут до двадцать одного часа тридцати минут, за исключением случаев форс-мажора. До своей болезни она была отлажена, как нотный лист. Понимаешь, Пушкин, в чем преимущество пруссачки: она не тратит времени на мечты днем или бредовые грезы ночью. Мечта – вот наш враг, Пушкин. Кстати, должен тебе заметить, – добавил царь, неожиданно заговорив тихо и четко…

Александр понял, что сейчас тот отпустит еще одну дурную шутку; это уже стало чем-то вроде ритуала…

– …что французские слова «révolte», то есть «мятеж», и «révolution», революция, имеют один и тот же корень: «RÊVE» – мечта!

– Государь, позволю себе заметить, что это великолепная ассоциация!

– Знаю, знаю, есть за мной такой грешок. Но раз уж мы заговорили о грезе, есть у меня одна, неотступно меня преследующая, скорее ее можно назвать кошмаром.

– Кошмаром, государь?