Тайный дневник Натальи Гончаровой

– Не дал славы боле высокой Приамову сыну
Гектору Зевс: прорвался сквозь ахейскую стену
                                                                он первым.
Голосом громким кричал он, чтоб всем было слышно
                                                                троянцам:
«Конники Трои, за мною, вперед! Прорывайтесь
                                                             сквозь стену,
Бурно горящим огнем корабли забросайте ахейцев!»
Так он кричал, ободряя. Ушами они услыхали,
Разом всею толпою к стене устремились и стали
К выступам бруствера вверх подниматься,
                                                     уставивши копья.

Вот что писал Гомер в «Илиаде» двадцать семь веков назад; вы-хоть-пред-став-ля-е-те! – проговорил Давыдов, выделяя каждый слог, – двадцать семь веков, – повторил он. – Разве это не великолепно? Какая поэтичность! Кто в этом благородном собрании осмелится сказать, что так погибнуть за родину – не самая прекрасная участь человека на Земле?

Обращаясь к Булгарину, он снова заговорил:

– Мой дражайший Булгарин…

Этот якобы дружеский переход от «моего дорогого» к «дражайшему» должен был встревожить и насторожить Булгарина… Давыдов произнес эти слова как ребенок, который наслаждается, пробуя и облизывая конфету. Я невольно вспомнил слова Вольтера о том, что иногда «mon ami signifie mon esclave; mon cher ami veut dire, vous m’êtes plus qu’indifférent» – «мой друг» означало «мой раб», «мой дорогой друг» – «ты безразличен для меня»[72]; а теперь представьте себе, что Давыдов продвигается еще дальше: «мой дражайший друг»! Если только в этот момент он не вспомнил выражение «шерами»[73] – так умирающие от холода и голода французские солдаты обращались к русским крестьянам, умоляя дать им поесть во время отчаянного отступления 1812 года.

– …сражение не есть просто борьба двух армий, которое заканчивается убитыми и ранеными. То, что я пытаюсь вам разъяснить, намного более деликатно, чем вы думаете: война – это атмосфера, это собрание мужчин, осознающих, что завтра их жены станут вдовами; вечером у костра их объединяет мужественная дружба, безоговорочная преданность и любовь к своей стране; им предстоит отдать свои жизни за абстрактную идею, которая превосходит и их понимание, и пределы рационального познания: это называется Отчизна.

Друзья мои, существует принципиальная разница между Александром Пушкиным и мною; вы слышали музыку стихов Александра.

Она не навязывает себя, она наводит на размышления.

Она не описывает, она символизирует.

Она не давит, она лишь слегка касается.

Она воздушна…

А вот моя – прометеева! – воскликнул Давыдов, вскакивая на стол и размахивая бутылкой водки. – Пародируя философа Дидро, я бы сказал, что война похожа на поэзию: «она требует чего-то огромного, варварского и дикого!»

Утвердившись в высоте над нами, Давыдов продолжал вещать как трибун, крепко держа в левой руке бутылку водки, с которой решительно не мог расстаться; правой же рукой он поочередно указывал на присутствующих.

– Если вы сами войны не пережили, вам не понять, что она такое. Это окружающая вас среда, атмосфера; хотите вы этого или нет, прославляете вы ее или ненавидите, это декорация, вернее, это полотно, подобно знаменитой картине Гро с изображением битвы под Эйлау; ее пейзаж трагичен и величественен, ее музыка захватывает: трубные фанфары; парадоксальным образом она философична и духовна! Войной управляют с должной методичностью; все не так, как в старое доброе время, когда дикие орды, состоящие из косматых оборванных варваров, рвали друг друга в куски… Какая вульгарность! Нет, сегодня я веду войну самым цивилизованным образом; она разворачивается согласно четкому предписанию, священному ритуалу – какая сцена, какое возвышенное зрелище!

Давыдов залпом опрокинул в себя драгоценную жидкость и сказал:

– Полюбуйтесь на эти шитые золотом и серебром мундиры, гордо шествующие вперед с саблями наголо, забывая об опасности, которые через несколько минут будут сметены и превратятся в пушечное мясо.

Тон генерала стал доверительным:

– Отдельная маленькая история: наши мундиры произвели такое впечатление на Наполеона, что он позаимствовал их для собственных офицеров! В тысяча восемьсот четырнадцатом году они покорили красавиц-парижанок; одна из молодых аристократок, мадам де Куаньи, написала, увидев русских, марширующих по авеню Парижа: «Cela ressemble tant à une fête, que c’est dommage que cela soit une conquête!»[74]

Эти столь скромные мундиры состоят из ослепительных красных кителей и белых панталон; фуражки с серебряными галунами увенчаны весьма привлекательным белым плюмажем. Такая форма представляет собой великолепные, якобы невидимые живые мишени во время войны! О Боже, как же красива Война!

Давыдов допил из сосуда… и продолжил: