Тайный дневник Натальи Гончаровой

– Это верно, Саша. Для нас польское восстание – дело семейное. И нечего европейцам в него вмешиваться. Это славянская история. Будем стирать наше грязное белье сами!

Друзья попытались успокоить меня и вразумить, но напрасно; они быстро поняли, что мне понравилась эта роль стихотворца, воинственного и вызывающего: один против всех! С усмешкой на губах я продолжил; в состоянии опьянения не меньшего, чем у моего друга Давыдова, я хотел соперничать с ним и… во хмелю начал читать:

– Что восхитительней, живей
Войны, сражений и пожаров,
Кровавых и пустых полей,
Бивака, рыцарских ударов?

Жуковский постарался унять меня, но я не желал никого слушать!

Опасаясь, что Булгарин вмешается, я сел на своего любимого конька, заговорив об извечной ненависти между поляками и русскими.

– Это правда, генерал Давыдов прав, Польша не существует, это миф, плод воображения! Мы были спокойным и мирным народом. Однако, начиная с семнадцатого века, вы вместе с вашим союзником Литвой беспрестанно подстрекали нас и не давали покоя; и вот результат два века спустя… сказано последнее слово в споре!

– Булгарин, – бросил я, – не стоит дразнить русского медведя, он, конечно, в спячке, но умеет в нужный момент нанести удар когтями. Вы славянин?

– Не знаю, – робко пробормотал Булгарин.

«Профессор софистики» Давыдов измыслил забавное рассуждение:

– Что ж, я докажу тебе, мой «дражайший друг» Булгарин, что ты русский!

Все присутствующие затаили дыхание, и первым сам Булгарин.

– Русские – славяне.

Поляки – славяне.

Значит, поляки – русские!

Давыдов откровенно смухлевал, ибо нарочно подменил знак равенства в силлогизме. Но ему нравилось дразнить Булгарина!

– Итак, вы принадлежите к русской империи и являетесь русским! ЧТД, «что и требовалось доказать»! – весело воскликнул я.

Я хотел чокнуться с Булгариным, но он отказался. Слегка пошатываясь, я направился к нему; Булгарин боязливо отодвинулся вместе со стулом.

– Не бойся, господин Фаддей Булгарин, я и волоска не трону на твоей прекрасной головушке… Кстати, волосков там осталось не так уж много, – добавил я, вызвав смех гостей. – Господин Булгарин, раз уж мы заговорили о Древней Греции, – продолжил я несколько косноязычно, – я не желал бы ни обидеть вас, ни прослыть педантом или ментором, но должен напомнить вам, что многочисленные греческие авторы, например Гомер в «Илиаде», Эсхил в «Персах», Еврипид в «Гераклидах» и, наконец, Софокл в «Антигоне», прославляют войну, отводя ей главное место в своих рассуждениях, а это означает, что она составляет становой хребет их цивилизации, вам так не кажется?

Как актер, подающий реплику в сторону, я mezzo voce[80] обратился к гостям:

– Я расскажу вам одну историю, которая вас позабавит: в Спарте жил когда-то знаменитый поэт по имени Тиртей, ныне почти позабытый. Он обучал детей с малых лет военным песням, дабы они вошли во вкус!

Вы себе представляете, чем война была для греков? Она не только считалась первейшей доблестью, но и единственным способом защиты от многочисленных врагов, которые относились к ним со злобой и завистью. Шутки в сторону, я действительно думаю, что эти поэты выявили красоту трагедии…

В нашей войне, Булгарин, нет ни Добра, ни Зла. Идеалы наших врагов безусловно достойны не меньшего уважения, чем наши собственные. Война людей – это война богов: Зевс, Гефест, Афина, Арес тоже желают в ней участвовать. Но в конечном счете вакхические силы торжествуют над аполлоновскими.

Война – это просто одна судьба, которая берет верх над другой: Греция победила Рим, Рим победил Грецию и так далее до скончания времен!

После этих моих слов, которые казались ему историческими, Давыдов безуспешно попытался добраться до последнего стакана водки. Алкоголь подействовал. Словоохотливый Давыдов, истинный трибун, по-прежнему возвышаясь на столе, казался себе Камилем Демуленом в садах Пале-Рояля. Голоса смолкали, раздавалось лишь чуть слышное перешептывание, никаких хрустальных звуков… Его стихи то баюкали нас, то, убежденные и воспламененные его революционным глаголом, мы готовы были вскочить, схватить оружие и присоединиться к нему и его удалым солдатам!

Давыдов погрузился в мягкое опьянение и забылся в объятьях Морфея.

26. Смерть матери Александра

29 марта 1836 года небо обрушилось на Александра, он потерял мать. Вернувшись с кладбища в Михайловском, где ее похоронили, он выглядел крайне удрученным; я попыталась его утешить. Его отношения с матерью подчас оборачивались бурей, ибо оба они были личностями страстными. Она, без сомнения, желала перекроить его по своей мерке, а его независимый дух никогда не соглашался плясать под ее дудку и вообще не признавал никакого принуждения, ограничивающего его свободу. Преодолевая нестерпимую боль, Александр нашел в себе силы поведать мне о последних минутах, которые они провели вместе…

– Кто там, это ты, Саша?

– Да, матушка.

– Подойди, мой мальчик, я хочу с тобой поговорить. Мы одни?

– Да, матушка.