Тайный дневник Натальи Гончаровой

– Полюбуйтесь на ряды пехотинцев, выстроившихся, как на парад: настоящий балет, их ряды падают, убитые друг за другом, словно валятся простые оловянные солдатики. Разве это не чудесно? Господи, как это прекрасно, Булгарин! Если бы вы были там и увидели все своими глазами! Эти скрещивающиеся сверкающие шпаги, высекающие искры, эти штыки, которые вонзаются, вгрызаются и с легкостью проникают в нежную и теплую плоть врага; сабли, которые сносят головы и отсекают конечности, грохочущие пушки, посылающие и изрыгающие смерть.

Когда солдаты начищают ружья, когда неотступный барабан отбивает похоронный марш.

Когда бряцание ружей отвечает жестоким мстительным звуком на яростные крики молодых солдат, которыми те придают себе мужества.

Когда трубы призывают будущих героев к жертве.

Когда поле битвы содрогается от криков «ура», наводящих ужас на врага, – это симфония, в которой каждое оружие играет свою партию.

Когда солдаты душат друг друга, выпускают кишки, перерезают горло в грохоте битвы.

Когда ржание падающих лошадей смешивается с хрипами, прощаниями или молитвами умирающих;

Когда алая кровь хлещет струей из разверстых ран.

Когда раненые плачут, рыдают и стонут, пытаясь скрыть свой ужас и страх, терзающий их внутренности, тогда можно почувствовать запах агонии, смрад распадающихся тел, зловонные испарения непонятного происхождения, едкую затхлость пороха, тяжелый дух человеческого пота, смешавшегося с потом лошадиным, и, наконец… сладковатый аромат смерти.

Булгарин, онемев от изумления, не осмеливался шевельнуться, растерянные гости остолбенели.

– Это пьянит, Булгарин! – воскликнул Давыдов. – Как мне не хватало вашего присутствия в эти великие моменты!

Давыдову захотелось нанести последний, завершающий удар, он перевел дыхание, влил в себя половину другой бутылки водки, которая по неосторожности оказалась рядом на столе, встал перед Булгариным и сказал:

– Это рукопашная бесстрашных и бесшабашных бойцов, которые в последнем порыве, в высшем вызове молодости крутят над головами шапками под ритм военных труб!

Конечно, наши солдаты не упускают случая урвать свой кусок, но и вражеские поступают точно так же; знаю, знаю, это не извиняет; в этом отношении я отдаю очень строгие приказы: грабежи и мародерство запрещены, виновных наказывают очень сурово; увы, мой дорогой Булгарин, не бывает ни чистых войн, ни справедливых. Все перемешивается, сливается и проникает друг в друга. Вот та апокалиптическая и дантовская картина, которую я хотел хоть отчасти дать вам увидеть.

– И вас это никоим образом не беспокоит? – делано удивился Булгарин.

Давыдов и глазом не моргнул. Он даже головы не повернул в ту сторону, откуда раздался вопрос.

– Абсолютно нет. Я был и остаюсь невозмутим при любых обстоятельствах; слова «жалость» или «милосердие» стали мне незнакомы; я не строю никаких иллюзий относительно человечности; я прекрасно знаю, что замечательный, славный человек, отец многочисленного семейства или же романтический юноша могут обратиться в гнусных и жутких убийц или в чудовищных палачей. Я стал совершенно бесчувственным, возможно, вы меня сочтете монстром? Что ж, не стану спорить, я исполняю свой долг, свою миссию, смерть – мое ремесло!

Раз уж это «игра в правду», признаюсь, что иногда я задаю себе странные вопросы: почему люди сражаются? Они, конечно же, сами этого не знают… Это мы, офицеры, им предлагаем ответ, вбиваем в головы мантры, которые они послушно повторяют! А я, воюю ли я за свои идеалы или по капризу жаждущего славы и противостояния монарха, который кичится победами и подвигами своих генералов? Каюсь, я даже разделял вольнолюбивые идеи декабристов! – осмелился сказать Давыдов. – Я долгое время верил, что война придает смысл моей жизни. Теперь я в этом сомневаюсь, несмотря на всю мою любовь к России.

– В таком случае это не я, а вы эстет войны.

Давыдов, тоже изрядно пьяный, ответил:

– Я мясник, слышите? Я мясник, – заорал Давыдов. – В этом разница между мной и моим другом Александром; он художник, денди смерти! Какой восторг, когда он смакует вишни, выплевывая косточки, в то время как этот славный Зубов, исходя по́том от страха, нервный и неловкий, силится зарядить свой пистолет… и пытается в него прицелиться!

Давыдов по непонятной причине занервничал и продолжил поносить Булгарина.

– Господин Фаддей Венедиктович Булгарин, – сказал Давыдов, с лукавым удовольствием растягивая и выделяя каждый слог его отчества.

Он походил на быка, который примеривается, роет и бьет копытом пыльную землю, прежде чем броситься на матадора.

– Если я убиваю, если я уничтожаю врага, – вызывающе продолжил Давыдов, – то тем самым я защищаю нашу родину, Россию, Святую Русь.

Он взбешенно продолжил:

– Это чтобы спасти вас, спасти вас, понимаете, Булгарин? – нараспев проговорил он. – Чтобы в одно прекрасное утро вы не проснулись персом, французом или турком! Доступно ли это вашему убогому уму интеллигента, который желает устроить революцию в своем «литературном кафе» в пять часов пополудни? Да, господин Булгарин, сегодняшняя война – это не «война в кружевах»[75].