Тайный дневник Натальи Гончаровой

Знаешь, Саша, меня пугает не смерть, а мысль о том, что я больше не могу строить планов; я не смогу больше произносить слово «завтра». Я бы с радостью осталась подольше, эта земля начала мне нравиться… Я знаю, что не проявляла к тебе достаточно интереса, и убеждена, что не завершила свою миссию. В чем она заключалась? Растить тебя, кормить, одевать, выучить – это я сделала. А чувства – это уже нечто иное, это роскошь! Из поколения в поколение друг другу словно передается невидимый свидетель; не знаю почему, но все так делают, будь то из религиозных соображений или инстинктивно во имя выживания человечества. Прокатился разок на карусели, а потом прощай! Это метафизическая проблема, такая же неразрешимая, как существование Бога!

У нас сейчас одна тысяча восемьсот тридцать шестой год, что станет с Россией через век или два? Будет ли она по-прежнему империей? Какое место займут в ней женщины? Я прекрасно знаю, что в этот торжественный момент я задаю себе бессмысленные и глупые вопросы; как добрая христианка, я должна бы беспокоиться о мире для моей души, а главное – о ее спасении… но это сильнее меня!

– Это весьма похвально с вашей стороны, матушка; у вас всегда был деятельный ум, интересующийся всем на свете; в этом я похож на вас…

– Что ж, сам видишь, Саша…

Надежда Осиповна часто так начинала свою речь, используя этот оборот, чтобы я внимательнее слушал.

– У нас есть по крайней мере хоть одно общее, – сказала она с грустной улыбкой. – Прежде чем уйти, мне бы хотелось сказать тебе нечто окончательное, доверить некий секрет; раскрыть рецепт жизни; мне бы хотелось произнести исторические слова, фразу, которую ты запомнишь навсегда. И однажды, позже, ты скажешь друзьям: «О да! помню, мать на смертном одре сказала мне: «……………», и я не могу это забыть».

Без сомнения, в этом прощании мать хотела сосредоточить всю ту материнскую любовь, которую так и не смогла мне дать!

– Это ужасно – понимать, что мы уже никогда не сумеем поговорить и уж тем более поспорить! Ты не сможешь больше высказывать мне свои упреки, так что пользуйся, пока я еще здесь!

– Матушка, на этот раз вы сама говорите циничные и жестокие вещи!

– Нет, я просто хотела преподать тебе урок. Ты мой сын, а не мой священник, я не должна тебе исповедаться, скорее уж я жду прощения; в любом случае мои советы и наставления для тебя бесполезны, ты продолжишь строить свою жизнь согласно собственному опыту.

Что я могу пожелать тебе, Саша? Тебя знают, любят и прославляют еще при жизни, это нечто необычайное; я надеюсь, что потомки тебя увековечат и время сохранит твои стихи; тебе еще нет и тридцати семи, ты молод, перед тобой вся жизнь. Посмотри на Державина, нашего короля поэтов, он писал и в свои семьдесят три, до самой смерти; твой друг Жуковский на шестнадцать лет старше тебя, и Карамзин, угасший лет десять назад, – все трое писали и публиковали до весьма преклонного возраста. Музы склонились над твоей колыбелью, будущее принадлежит тебе, Саша; ты будешь бессмертен, мой сын, – пылко проговорила мать.

– Спасибо, спасибо, матушка, верно, это была бы прекрасная мечта; каждый из нас стремится оставить различимый след своего пребывания на земле, пусть и совсем ничтожный; если человек не слишком честолюбив, то довольствуется тем, что делает детей!

– Радуйся, Саша, ты преуспел и там, и там, – сказала она с улыбкой. – Давай-ка я сменю тему: в середине января я узнала, что тебе наконец-то удалось получить разрешение на создание твоего собственного журнала «Современник»; это прекрасно, я, кстати, раздобыла один экземпляр, он великолепен, но тебе не кажется, что ты обращаешься исключительно к интеллигенции; многие статьи очень серьезны, а некоторые скучны, говоря по правде!

– Верно, это журнал для элит.

– Хорошо сказано, Саша!

– Мне кажется, что наше общество погрязло в вульгарности. На нас возложена миссия не только культурная, но и этическая; я сказал «этическая», а не «моральная»! Я окружил себя такими светилами, как Жуковский, Вяземский и Соллогуб, не говоря о прочих; к тому же мы пригласили и новое дарование: Николая Гоголя, ему двадцать семь лет. Каждая эпоха нуждается в мужественных литераторах, подобных нам, чтобы принять вызов. Не следует бояться отринуть привычки и встряхнуть традиции.

Посмотрите на Виктора Гюго, шесть лет назад в «Комеди Франсез» он не побоялся представить свою новую пьесу «Эрнани», вызвавшую потасовку в зале. Как вы знаете, матушка, сами зрители реально дрались, защищая новую идею: Виктор Гюго только что создал «романтическую драму»; он сметал и разносил основы французской классической трагедии, которая царила на сцене на протяжении как минимум двух веков! Знакомые французы рассказывали: это было нечто невиданное, все сторонники Виктора Гюго явились одетые в красные жилеты в качестве вызова, и первым из них был его неразлучный друг Теофиль Готье; к тому же они все отпустили волосы. В начале пьесы в зале стоял жуткий шум, который завершился овацией, Виктор Гюго добился триумфа!