Тайный дневник Натальи Гончаровой

Видите, не надо бояться новшеств… Эти друзья тоже составляли нечто вроде интеллектуальной аристократии, желавшей потрясти условные каноны.

– Если я верно поняла, теперь у меня «романтический» сын!

– Да, но в духе Байрона и Гюго, а не Мюссе и Виньи; в любую эпоху интеллектуалы-идеалисты, опережающие свое время, становятся мишенью; другой пример, тоже во Франции, в шестнадцатом веке: семь поэтов объединяются вокруг Ронсара, ставшего их вожаком, и дю Белле; они сплотились, чтобы создать Плеяду; какова была их цель? Революционизировать французскую поэзию! Видите, матушка, я веду себя весьма классическим образом!

– Красивая игра слов, – весело отозвалась мать. – Но будь осторожен с политическими публикациями, иначе ты рискуешь вернуться в Одессу!

– Я очень осмотрителен, матушка.

– Надеюсь, ты прервал все сношения со своими бывшими друзьями декабристами, иначе случится катастрофа, Саша, тебя ждет Сибирь.

– Дружба – не та ценность, которой можно пренебречь, я беру на себя ответственность.

– Конечно, ты человек смелый и верный, это хорошо, но не будь безрассудным, это может стоить жизни и тебе, и твоему семейству!

– Я последую вашим советам, матушка. Кстати, когда император призвал меня после моего возвращения из Михайловского, я осмелился сказать ему, что всегда буду верен своим друзьям. Он спросил: «А если бы ты был тогда в Санкт-Петербурге, ты бы принял участие в заговоре?»

– И что ты ответил?

– «Разумеется, Ваше Величество».

– О Господи, ты с ума сошел, Саша, он же мог приговорить тебя к каторге или к смерти.

– Император оценил мою смелость, и мы заговорили на другие темы.

– Ты по своему обыкновению бравируешь, Саша, но я как мать тебя снова умоляю: поступай взвешенно, не делай глупостей, у тебя жена и дети, ты должен думать о них, ты уже не тот мотылек, какого я знала когда-то, во всяком случае, я на это надеюсь. В конце концов, берегись завистников. Я уверена, что создание твоего журнала породит и интриганов, и могущественных соперников!

– Совершенно справедливо, матушка, вы угадали. По-прежнему остается этот зловредный Булгарин, который постоянно разносит в пух и прах мои произведения в своей газете… Как вы себя чувствуете, матушка?

– Слабость, но ничего. Я хотела попросить тебя привести священника Ивана Ивановича, чтобы он меня исповедовал.

– Если вы того желаете, матушка.

– Скажи, Саша, ты ведь веришь в Бога?

– Мне хочется процитировать слова Вольтера о божественном творении: «Я не могу представить, как часовой механизм вселенной существует без часовщика». И, между прочим, он не без юмора добавил: «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать».

– Саша, должна признать, что тебя сильно заразили идеи этих философов.

– Я не сказал, что я атеист или неверующий; в этот момент истины я не хочу лицемерить; я сомневаюсь или, точнее, я деист, подобно моему другу-философу. Видите, матушка, я развиваюсь, – засмеялся Александр. – Я думаю, что в начале мироздания что-то было, но искренне признаюсь, что мне ничего не известно; поскольку мы посмеиваемся над серьезными проблемами, позволю себе вспомнить Сократа…

– Почему?

– Он сказал: «Единственное, в чем я уверен, так это в том, что я не уверен ни в чем».

– Это забавно, ты надеешься увильнуть от ответа, но все-таки: ты верующий или нет?

– Я не собираюсь увиливать, но, если быть честным, я предпочитаю заключить Бога в скобки; мне кажется, что верить в существование Бога означает признать бессилие человека; этой слабостью он подтверждает невозможность принять себя во всей своей полноте. Возможно, при приближении смерти я, больше из конформизма, чем по убеждению, тоже вызову священника, хотя всю жизнь повторял вслед за Монтенем: «Философствовать – это не что иное, как приуготовлять себя к смерти».

– Я в жизни не слышала ничего более глупого и бессмысленного, – сказала мать, – ему бы следовало написать: «Философствовать – это приуготовлять себя к жизни!»

Она действительно разгневалась и ничуть не притворялась.

– Сразу видно, что твой Монтень ничего не знал о будущей встрече со Смертью! Вот уж чистая игра ума… Когда чума обрушилась и опустошила его добрый город Бордо, когда его лучший друг Ла Боэси умер у него на руках, он уж точно не произнес эту бессмыслицу! Никто не «приуготовляет» себя к этой встрече, человек восстает против Смерти, ибо она недопустима! Вот чего лично я не выношу в Смерти: она разрушает тот порядок, который мало-помалу установился вокруг меня и к которому я привыкла. Отрывая от меня близких, она внезапно создает зияющие пустоты в моем существовании; заполнить их невозможно; я больше не нахожу ориентиров, она ускоряет время.

Вдруг, в тоске, она повторила: