Тайный дневник Натальи Гончаровой

Внезапно дуло пистолета Дантеса выплевывает слепящий желтый всполох; вспыхивает сверкающий свет, затмевающий его зрение. Сцена на лужайке освещается в точности как на знаменитом полотне Гойи «Tres de Mayo»[103], где ружья наполеоновских карабинеров сражают умоляющего испанского осужденного. Александр с трудом различает в облаке дыма фигуру Дантеса. Все это время кристаллики снега безнадежно цепляются за еловые иголки; они медленно тают, превращаясь в жемчужинки дождя, иссекая, осыпая и пробивая тонкий слой замерзшей воды… Он внезапно чувствует резкую боль в животе.

Онегин-Жорж выстрелил, и Ленский-Александр бесшумно валится на землю; оружие выскальзывает у него из рук и падает в уже заалевший снег.

К большому удивлению Дантеса, Александр с болезненным стоном приподнимается. Растерявшийся Дантес смотрит на него, ничего не понимая. Он подумал, что противник убит, а тут он, подобно Фениксу, возвращается к жизни.

– Мне кажется, что у меня раздроблена ляжка.

Данзас кидается к нему, Дантес осмеливается двинуться в его сторону, но Александр, возмущенный подобной наглостью, опирается на локоть в снегу и восклицает:

– Подождите, у меня есть еще достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел.

Пораженный и растерянный Дантес решил было, что окончательно поразил своего врага; землисто-бледный, он скрепя сердце возвращается на свое место в ожидании выстрела Александра. Хотя он ранил противника, его грызет страх. Он становится в профиль, защищаясь согнутой рукой; таким образом сердце по минимуму попадает в поле зрения противника. «Стойка труса», как говорят записные дуэлянты. Пистолет Александра не годен к употреблению, дуло забилось снегом; Данзас подбегает и подает ему второй пистолет, что позволительно с точки зрения дуэльного кодекса; Александр жадно хватает новое оружие; он героически пытается прицелиться, время тянется бесконечно; его лицо искажает гримаса: старая рана от падения с лошади вдруг напоминает о себе и жестоко терзает его. Жоржа Дантеса охватывает дрожь, на лбу у него прорезываются морщины, тело напрягается, готовясь принять выстрел Александра. Потом он тоже падает в свой черед!

– Именем царя, остановитесь, остановитесь! – надрывается задыхающийся Ворошилов, появляясь из леса… – Приказ государя, приказ государя!

Александр, вне себя от радости, ликует:

– Браво, – восклицает он и спрашивает: – Я его убил?

– Нет, – отвечает д’Аршиак, – но вы его ранили.

Афина сделала свой выбор, она благоволит Дантесу. Из всей поверхности его тела прихотливая пуля Александра вместо того, чтобы погрузиться в виновную плоть, необъяснимым образом выбрала крошечную медную пуговицу, красующуюся на кителе Жоржа Дантеса, чтобы расплющиться о нее, – доказательство вечного соития трагического и комического!

Дантес поднимается, у него всего лишь сломано два ребра и ранена рука.

Смерть развлекается, долгое время она обхаживала Александра, но отныне переносит свое внимание на Жоржа Дантеса, которому теперь придется взять на себя долг чести, как и оскорбление, которое касается его лишь косвенно.

Д’Аршиак и Данзас уложили поэта в сани; его необходимо было увезти как можно скорее.

По невероятному стечению обстоятельств прибыла карета, которую ван Геккерн прислал за своим приемным сыном. В нее перенесли Пушкина; он так и не узнал, что домой его доставила упряжка барона.

В тот момент, когда Данзас помогал другу устроиться поудобнее, Александр пробормотал:

– В последний раз я вдыхаю этот несравненный запах еловых шишек, такой терпкий, острый и сладкий… Ты чувствуешь, Данзас?

– Да, да, Александр, чувствую очень хорошо.

– Смешно, но есть одна вещь, которая доставила бы мне удовольствие.

– Что это?

– Я хотел бы поесть той вкуснейшей моченой морошки, которую готовила моя дорогая Арина Родионовна; в этом вкус моего детства…

– Конечно, – отвечал Данзас, тихо рыдая.

– Скажи, Данзас, глянь на небо, видишь там этих птиц?

– Которых?

– Посмотри на этих трех взлетающих птиц: белый голубь, бурый соловей, которых преследует огромный черный орел…

У Александра еще хватило сил прочесть Константину последние строки «Евгения Онегина»:

Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.

Когда Александра привезли, я впала в ужас; его агония длилась два дня. Несмотря на жуткие страдания, он словно подготовил свой великий уход, что произвело на меня огромное впечатление; глубоко растроганный и взволнованный, он повидал всех своих близких, которые собрались поддержать его дух и внушить надежду, что он будет жить.

Меня потрясло, когда он с трогательной искренностью обратился к книгам в своей библиотеке; он сказал им: «Прощайте, друзья!»

Это было необычайное и последнее признание в любви; два дня спустя, в пятницу 29 января 1837 года в четырнадцать часов сорок пять минут Александр отошел…