Тайный дневник Натальи Гончаровой

Богу было угодно, как говорила я вам, чтобы у меня не было и тени эгоизма в сердце. Я размышляла, боролась, страдала и наконец достигла того, что сама теперь желаю, чтобы вы поскорее женились. Поселитесь с вашей прекрасной и очаровательной женой в хорошеньком деревянном опрятном домике, навещайте по вечерам тетушек, чтоб составлять им партию, и возвращайтесь счастливым, спокойным и благодарным провидению за сокровище, доверенное вам».

Она всегда прекрасно понимала, что это событие рано или поздно произойдет, но гнала от себя горькие мысли. Она твердо знала, что разница в возрасте не оставляла ей никаких надежд, тем более что Александра физически и интеллектуально очень привлекала ее собственная дочь, блистательная и ослепительная Долли Фикельмон. Когда весть о свадьбе Александра распространилась в обществе, Елизавета была крайне подавлена и послала это письмо – слегка ироничное и жестокое, но глубоко трогательное.

Нелишним будет напомнить, что Елизавета Хитрово питала к Александру и удушающую материнскую нежность, и страстную платоническую любовь, о чем свидетельствуют письма, которые он раскидывал где попало; поскольку ее мечта была неосуществима, она философски и печально отрекалась от нее.

Когда я представляю себе ее, пишущую эту дышащие отчаяньем строки, я думаю о Расине и его словах о «величественной печали трагедии».

У Елизаветы не оставалось иного выхода, кроме как сменить обличье, обрядившись в одежды греческой прорицательницы Пифии, чтобы изречь со своего алтаря советы и бесспорные истины.

С первой строки она с удовольствием играет словами, противопоставляя «прозаическую» природу брака «поэтическому» началу в Александре.

Кстати, в своем юмористическом ответе он ясно показывает, что прекрасно понял двойственный смысл слова «прозаическая».

Великолепный психолог, она точно очертила проблему Александра: чтобы оставаться настоящим поэтом, ему необходима независимость и свобода от любых семейных принуждений.

Подобно Кассандре, она предрекала, что женитьба убьет его творческое воображение. Это уютное счастье станет его… несчастьем; мало-помалу Александр поддастся и впадет в приятную летаргию; его поглотит вялость комфорта, а как следствие – он «ожиреет» как сыр в масле.

Вместо того, чтобы обидеться на язвительное описание его будущего как раздобревшего паши, он ответил Елизавете, что на самом деле он «просто добрый малый, который не хочет ничего иного, как заплыть жиром и быть счастливым!»

Елизавета вколачивает гвоздь по самую шляпку; она завершает свою едкую картину, добавив в качестве последнего штриха все штампы мещанской идиллии того времени: «хорошенький деревянный домик», уточняет она; и, дабы достойно увенчать свое творение, подчеркивает «опрятность», символизирующую совершенство этого буколического полотна!

В своем списке она не забывает и, больше того, физически связывает «домик» и «очаровательную жену». Что до предстоящих развлечений, они сведутся лишь к домоседству и унылым карточным партиям с тетушками.

Я разделяла мнение Елизаветы и Бодлера: Александр тоже был несчастным альбатросом:

Le poète est semblable au prince des nuées,
Ses ailes de géant l’empêchent de marcher![12]

Однако Елизавету, уставшую и отчаявшуюся после сотен любовных приключений Александра, радовало его грядущее бракосочетание; он больше не будет разбрасываться! Она долго томилась; отныне он будет принадлежать только одной женщине, и эта женщина… не Елизавета. Как ни парадоксально, она утверждала, что все его невзгоды, трудности, влюбленности и страдания питали его гений. Без сомнения, ею двигало давнее воспоминание о словах Альфреда де Мюссе, утверждавшего, что его Музой была боль.

Со своей стороны Александр спрашивал себя, насколько разумно пожертвовать своей свободой, столь для него драгоценной, ради прекрасных глаз ломаки, которая смотрит на него свысока, а то и с высоты!

В будущем я буду нарушать его одиночество, ему придется все время считаться с моими вкусами, исполнять мои капризы, учитывать мое мнение: по сути, это медленное и неизбежное изъязвление его независимости.

Но больше всего Александр опасался моего постоянно устремленного на него инквизиторского и подозрительного взгляда, днем и ночью подстерегающего каждый его поступок и движение, а еще обязанности давать отчет в собственных передвижениях. В каждый момент он будет вынужден задаваться вопросом: могу ли я? должен ли я?

Отныне он не сможет укрываться в тени своих размышлений, он будет обречен на ежедневный, почти тюремный тет-а-тет.