Тайный дневник Натальи Гончаровой

Александр обещал взять меня с собой; он предоставил мне выбор между послеполуденным собранием, то есть классическим и чопорным салоном госпожи Хитрово, и вечерним, более веселым и одухотворенным у Долли Фикельмон, о котором князь Вяземский, бывший там завсегдатаем, скажет, что это «средоточие мудрости и ума». Именно там я познакомилась с Михаилом Лермонтовым и Николаем Гоголем. Выбор вечернего салона стал для меня роковой ошибкой, так я попала в первую ловушку высшего общества Санкт-Петербурга. Не будучи знакомой с его обыкновениями, я оделась, как на прием; но, увы, я выбрала платье, совершенно вышедшее из моды. Когда я появилась в зале, то увидела десять великолепных молодых женщин, сидящих в кружок; возникало впечатление, что здесь собрались первые красавицы города, но самой исключительной и потрясающей была Долли де Фикельмон; я поняла, почему Александр влюбился в нее до безумия. Внезапно появились трое мужчин: Михаил Лермонтов, князь Вяземский и Иван Козлов. Графине Фикельмон очень повезло: все ее друзья были людьми не только высокообразованными, но и крайне культурными и утонченными, в то время как мадам де Рамбуйе, открывая свой салон, вынуждена была бороться с вульгарными и грубыми нравами двора Генриха IV, который презирал женщин и полагал, что они пригодны только для одного: обеспечить отдых воину!

Я была действительно очень взволнована тем, что оказалась в столь избранном кругу; в возрасте шестнадцати лет Долли читала Вергилия и Цицерона на латинском, Петрарку и Данте на итальянском, Гете и Шиллера на немецком, Мильтона и Байрона на английском, наконец, среди прочих, Шатобриана, Ламартина и Гюго на французском. В ее обществе я чувствовала себя земляным червем, глядящим на звезду! Но Долли была очаровательна, скромна и вовсе не строга. Совершенно уверенная в себе, она не испытывала никакой надобности выставлять напоказ свою ученость; ее ум был равновелик ее познаниям. До своего приезда в Санкт-Петербург с мужем-посланником она жила в Неаполе; она была настолько красива, что бытовала присказка: «Vedi Napoli, la Ficquelmont, e poi muori!»[25].

Она представляла собой воплощение красоты и ума. Разговор велся очень живой, накануне все дамы побывали на премьере «Мизантропа», которую давал прибывший в Россию на месяц с гастролями Французский театр. Долли де Фикельмон заказала мне место рядом с собой; я не сразу поняла причину двусмысленных взглядов одних дам и смешков исподтишка других; позже я осознала и их смысл, и иронию: Долли была любовницей Александра; ее мать, Елизавета Хитрово, хотя и была на пятнадцать лет его старше, выказывала Александру истинную преданность и безудержную страсть, которую и выражала со всею горячностью в бесчисленных пламенных письмах. Эта связь оставалась чисто платонической; однако мой брак привел ее в отчаянье. По этому случаю, кстати, она прислала ему весьма язвительное письмо. Перед лицом подобной Плеяды я оставалась лишь большим подростком, внезапно выброшенным в этот мир зрелых и свирепых женщин. Моя молодость могла бы склонить их к мягкости или доброжелательности, но моя красота превращала их в грозных врагов!

Одна добрая душа (очевидно, из тех, кому Александр разбил сердце) с самыми благими намерениями сообщила мне, что за год до нашей свадьбы он плакался кому-то из лучших друзей, как тягостно ему проводить со мной многие дни. Он цинично утверждал, что остается рядом со мной «по долгу службы»! Милый пролог к нашей идиллии. Это была чисто мужская шутка, но она раскрывала истинную природу его сентиментальной привязанности; Александр еще до нашего брачного союза предчувствовал ту скуку, усталость и даже безразличие, которые я буду в нем вызывать!

Моя мать уделяла внимание только французскому и танцу; по ее мнению, они обеспечивали два верных способа добиться успеха в обществе. Разумеется, я прошла уроки Олимпы де Будри и обучение у мсье де Лафайета, но мои общие, чисто книжные познания были довольно убогими и поверхностными. Всего лишь лак, который легко было соскрести.

Молодые женщины из «кружка Фикельмон», как я его называла, говорили на ином языке. Рядом с ними меня будто не существовало; с самого детства им давали солидный запас знаний, они были вскормлены и взращены греко-латинской культурой. За столом у них за плечами стояла череда поколений, передавших им хорошие манеры. Одна деталь: за обедом или за ужином им не приходилось, как мне, задаваться вопросом, какой нож, вилку или бокал выбрать сначала! Они исполняли все так грациозно, с таким изяществом и естественностью, что казалось, будто это искусство заложено в них с рождения.