Такая долгая жизнь. Записки скульптора

8 мая, за день до официального объявления об окончании войны, я наблюдал удивительную картину: по усаженной деревьями центральной улице маленького литовского города Мажейкяй, где расположился штаб Ленинградского фронта, в клубах пыли ехала открытая немецкая машина. Рядом с шофером в немецкой форме сидел настоящий немецкий генерал с моноклем в глазу. Возможно, это было пенсне, но мне показалось — монокль. Несколько поодаль ехал наш заляпанный грязью «виллис» с двумя автоматчиками, видимо, сопровождавшими генерала, которые весело трепались, не обращая никакого внимания на едущую впереди машину немецкого генерала. Мы еще не знали, что война кончилась, и поэтому немецкий генерал в центре города, занятого советскими войсками, выглядел по меньшей мере неожиданно.

Вечером того же дня на зеленую лужайку за деревянным домом, где находилась наша казарма, въехал фургон артинструментальной разведки с немецкими опознавательными знаками. Из кабины фургона выпрыгнули на землю два парня в синих комбинезонах, заправленных в тяжелые немецкие ботинки. Один парень был светловолосым, коренастым, этаким типичным немцем из советских художественных фильмов. Но только там такие, взятые в плен нашими солдатами парни тряслись от страха и плакали, а этот был радостным и веселым, как и его второй товарищ. Второй был похож на героя какого-то приключенческого фильма: сероглазый, высокий, с прямым носом, с приятным открытым лицом. На голове его сидела солдатская фуражка. Я как раз возвращался в казарму и, увидев немцев, застыл как вкопанный. Светловолосый парень подошел ко мне, показывая котелок, начал знаками объяснять мне, что им нужна вода. Я наконец очнулся и на своем приличном немецком языке, усвоенном в первых трех классах немецкой школы, куда меня в детстве отдали мои интеллигентные родители, показал на колонку, которая торчала посреди двора за моей спиной. Услышав, что я говорю по-немецки, оба парня приветливо заулыбались и объяснили мне, что они едут в город Жидикяй, чтобы сдать нашему командованию свой фургон. За несколько дней до этого я ездил в Жидикяй, и наша машина чуть не развалилась, пытаясь пробраться по главной дороге, разбитой в результате недавних боев.

— Подождите: покажу вам, как туда проехать, — сказал я и мигом слетал за крупномасштабной топографической картой, лежавшей у меня на столе в отделе связи артиллерии. Такие карты выдавались по мере продвижения наших войск на запад. А я как раз был прикомандирован от 520-й роты связи к штабу артиллерии как чертежник, для того чтобы наносить на карты расположение наших частей и наличие у них средств связи. Накануне я склеивал резиновым клеем отдельные листы в целое полотнище, но положение частей на этом участке фронта нанести на карту еще не успел. Прямо посреди лужайки, на траве, мы расстелили это полотнище и, стукаясь лбами, стали искать дорогу, по которой можно было проехать в Жидикяй. Карта была очень подробной. На ней были отображены не только второстепенные дороги, но и отдельные строения. Наконец маршрут был проложен, и немцы, помахав мне на прощание, отправились в путь.

Ребята были очень симпатичными, и я порадовался, что помог им. Мы были примерно одного возраста и занимались во время войны примерно одним и тем же делом. Они корректировали артиллерийский огонь по вражеским, то есть по нашим, целям при помощи специальных приборов. А я корректировал огонь по вражеским, то есть по их, целям визуально, сидя в корзине аэростата артиллерийского наблюдения под Нарвой.

«Как-то странно, — подумал я, — что эти ребята — мои враги, против которых я воевал долгих четыре года». Конечно, во мне, наверное, должно было проснуться чувство ненависти к ним, но что-то это никак не получалось. Осознав, что только что беседовал с врагами, я спохватился. А имел ли я право вот так запросто разговаривать с немцами? Вспомнив то, что показывал им секретную карту, я похолодел и стал нервно оглядываться по сторонам. Был тихий майский вечер. Ничто не напоминало о войне. Нигде не было видно людей в военной форме, и только двое мальчишек с интересом разглядывали немецкий фургон. Может быть, никто, кроме них, не видел, как мы мирно беседовали, склонившись к секретной карте. «Если пронесет, никому никогда не расскажу об этой встрече», — решил я.

Я вспомнил другой аналогичный случай, произошедший со мной совсем недавно и о котором я начисто забыл. Урок о том, как надо осторожно вести себя на освобожденной от немцев территории, преподнес мне полковник Шилов, возглавлявший отдел связи, к которому я был прикомандирован. Шилов как-то попал под Кингисеппом в госпиталь, где начальником был мой отец. После его выздоровления они, как я думаю, вместе крепко выпили, и поэтому Шилов относился ко мне по-отечески.